— Одним словом, не представляю, как только подобное могло прийти вам на ум, дорогой дядюшка. Что же касается вас, Петр Иванович, то фигура ваша мне приятна, как человека благородного и достойного, но… — Настасья Павловна передернула плечами, пытаясь придумать, как же ей объяснить свое нежелание находиться рядом с Петром Ивановичем — а вернее, слишком сильное к тому желание, коего следовало непременно избегать, — но неужели вам настолько не хочется переодеваться в женщину, что вы согласны на мою компанию, которая вам, как я поняла из нашей беседы накануне, тоже не особо по душе?
Право слово, Шульц не смыслил в женщинах ровным счетом ничего. К такому неутешительному выводу он пришел, когда слушал монолог Оболенской, что запутал его окончательно и бесповоротно. Ведь чем больше говорила Настасья Павловна, тем более терял нить рассуждений — и своих, и принадлежащих ей — несчастный лейб-квор.
Он едва удержался от того, чтобы не переспросить, правильно ли он расслышал, что Оболенская будет искренне горевать, ежели он не покусится на ее честь. И еще больше усилий Шульцу понадобилось, чтобы тотчас не согласиться на эту самую честь покуситься при первом же удобном случае.
Но, во-первых, делать этого он не собирался. Во-вторых, на их пикировку с Настасьей Павловной смотрели сразу два зрителя. И казалось, Фучик был полностью удовлетворен тем, какая сцена разворачивалась прямо на глазах у изумленной публики.
— С чего же вы взяли, Настасья Павловна, что настолько неприятны мне, что я соглашусь скорее обвешаться ворохом юбок, буклей и шляпок, чем стану терпеть вас подле себя во время путешествия? Я, извольте заметить, ни жестом, ни словом не дал вам мыслить в таком ключе. Напротив, в том, что вы станете играть роль моей супруги, я вижу свою непередаваемую прелесть.
Он сделал паузу, но лишь для того, чтобы быстро, пока Оболенская не вставила своей ремарки, продолжить:
— Как вы смели заметить, Настасья Павловна, я человек благородный, а о достойности моей судить не мне. Но раз вы заверяете, что я, ко всему, еще и заслужил подобный эпитет, вам и вовсе не о чем волноваться.
«Ежели только вы и взаправду не обеспокоены тем, что я не желаю покуситься на вашу честь, после свадьбы, разумеется», — подумал Шульц, но вслух того произносить не стал.
— Что же касается нашего с вами путешествия, я надеюсь, к завтрему утру этот вопрос будет решенным не только мною. И вы согласитесь на спасение императорского дома, что в нашем с вами случае должно стоять во главе угла. А сейчас разрешите откланяться. Но ежели вы все же решите сбежать в Петербург, и мне завтра предстоит переодевание в женщину перед тем, как подняться на борт Александра Благословенного, обещайте мне, что не покинете Шулербург без того, чтобы дать мне урок ношения кринолинов и чулок.