И вот теперь он знал, что значит бросаться в бой с открытым забралом, не пытаясь защищаться, не оставляя себе путей к отступлению и – терпеть поражение. Теперь он знал, что у этой боли от невзаимности – свой особый вкус и ритм. Она то накатывала удушающей волной, когда хотелось лезть на стены от отчаяния, то затаивалась внутри тупым отголоском, давая иллюзию, что все это можно перетерпеть. Вот только куда при этом деваться от ощущения выпотрошенности, бессмысленности и безразличия ко всему – он не представлял.
Хотя все случившееся действительно можно было пережить, перемолоть и проглотить. Ему было не привыкать к подобному – в конце концов, это всего лишь ещё одна очередная неудача, пусть и самая болезненная из всех. И ведь как-то раньше он жил без Марины. Но разница была в том, что до нее он даже не знал себя иного. Отличного от того циничного чудовища, которым стал за годы, когда владел «Парадизо». Она была его направляющими парусами и без нее он чувствовал себя разбитым судном, оставленным и потерянным.
Он сделал ещё один обжигающий глоток в попытке заглушить уничижительные мысли и не скатиться в жаление самого себя. Тем более, что все это он заслужил в полной мере. И совершенно не мог винить Марину в том, что она не испытывала к нему ничего, кроме ненависти. Это было в высшей степени закономерно: он лишил ее свободы, пытался развратить, заставил пройти через унизительный аукцион. И в любом нормальном человеке все это не могло породить ничего хорошего. И только его бедой было то, что он поверил в возможность чего-то большего, надеясь, что нахождение рядом с Мариной может смыть с него всю грязь и зловоние прожитых лет, когда не думал ни о чем, кроме собственной наживы и ни с кем, кроме себя самого, не считался. Но, черт возьми, ведь так оно и было на самом деле, он не придумал себе того, что ощущал рядом с Мариной. Она стала его личной вакциной – той единственной, что спасала и очищала. И ему, наверное, стоило быть благодарным за то, что хотя бы короткое время мог дышать иным, свежим воздухом.
Вот только ему было слишком мало этой короткой передышки. Он хотел Марину навсегда, хотя – невозможно этого не признать – абсолютно ничем не заслужил ее.
Несмотря на все выпитое, разум оставался слишком ясным. Он был из тех людей, что умеют пить, не пьянея, и теперь проклинал в себе это качество, лишавшее его даже такой малости, как возможность забыться. И, лениво перекатывая с одной стеклянной стенки бокала на другую остатки бесполезной янтарной жидкости, он в конечном итоге стал развлекаться тем, что составлял в уме список своих грехов. Не для того, чтобы устроить самобичевание, а скорее из какого-то отстранённого, статистического интереса – достаточно ли он претерпел, чтобы расплатиться со всеми своими мерзкими долгами?