Чем дольше я смотрела на своего случайного — случайного ли? — попутчика, тем больше осознавала что, кажется, схожу с ума. Его точёный греческий профиль, короткие вьющиеся волосы, губы… странно, что нет бороды, но долго, что ли, сбрить… И с бородой смотрелся бы совсем не так.
Не так волнующе.
Было мне и больно и сладко. Одновременно печально и радостно. Я встретила бога… и я очень остро осознавала, что наша встреча — последняя. Мы пересеклись случайно, на короткие мгновения, а дальше у каждого из нас был свой путь. И наши дороги неумолимо разводили нас в стороны друг от друга. Скоро, скоро закончится перекрёсток миров, на котором мы могли видеть друг друга. И что останется? Ему, — не знаю. А мне…
Кажется, я начинала понимать смертных женщин, деливших ложе с олимпийцами. На краткий миг, всего на одну ночь, а потом жить этой памятью, бережно храня её в своём сердце, и воспитывать героя, рассказывая ему о деяниях отца…
Похоронов поднял голову, посмотрел на меня.
— Проснулась?
Сам же видит, что проснулась. Но я ответила:
— Да.
— Кофе?
У него уже стояли стаканы с кипятком. Над стаканами поднимался лёгкий парок: в купе было ощутимо прохладно. Должно быть, вагон всё ещё стоял на запасных. Аккумуляторы следовало беречь…
— Конечно! — радостно согласилась я.
Кофе, я уже говорила, был у него отличнейший несмотря на то, что растворимый. Но… не будешь же таскать с собою в дорогу личную кофемашину? Один из многих минусов долгого пути — растворимый кофе…
— Отвернись, — попросила я. — Переоденусь и расчешусь. Нечего тебе смотреть на лохматое пугало!
Похоронов всыпал в стаканы из пакетиков кофе, размешал ложечкой. И послушно отвернулся. Даже ноутбук развернул, чтобы на меня не смотрелся встроенная в его крышку тыловая камера.
На самом деле вовсе я не хотела, чтобы он отворачивался. Хотела, чтобы смотрел… Но, конечно, лучше на красивую, чем на лохматую. Поэтому торопливо переодела тунику, вытянула из сумочки расчёску, расчесалась… Волосы криком кричали о шампуне, и позже я их, разумеется, вымою. А сейчас хотя бы назад зализать, чтобы не торчали. И оставить чёлочку. И…
Кого я обмануть хочу своей суетой?
Я всегда мыслила рационально. Я понимала, что для меня значил теперь этот мужчина. И хотелось — нет, не знать точно, а хотя бы надеяться! — что я для него тоже значу хотя бы что-то. Не такое большое, может быть, несущественное, но хоть ненамного больше горошины, что ли. Всё лучше, чем полный ноль, не так ли?
«Римма, Римма», — осудила я саму себя. — «Кажется, ты влюбилась. В того, в кого влюбляться никак нельзя. Ведь даже в эллинском эпосе ничего не говорилось о его детях. Скорее всего, потому, что их у него не было и не могло быть…»