На кухне обсуждали фильмы, политику, события светской жизни, Элла рассказала пару смешных случаев из своей практики, Оля — из своей. Кэл сварила кофе. Я ходила с дочкой по балкону, прислушивалась к доносящимся сквозь приоткрытые двери комнаты разговорам, и мне было удивительно спокойно и радостно. Так спокойно и так радостно, как никогда ещё, пожалуй, в жизни.
Младшая Мрачнова возникла возле локтя неожиданно. Не было, не было её, и вот. Она умела бесшумно двигаться.
— Не возражаешь? — спросила у меня, вставая рядом. — Хороший вид…
— Нет, — ответила я.
Мы молчали, смотрели на солнце, пробивающееся из-под краешка туч — оно уходило направо, на закат, и по озеру бежала золотая ослепительная дорожка, прямо к нашему балкону. Хочешь, шагай с перил на неё и иди, покуда хватит сил, к несбыточному. Но, скорее всего, придёшь не в сказочный, сверкающий солнечным сиянием рай, а на берег чёрной реки, к деревянной лодке, ждущей тебя у остатков старого причала. И горе, если не принесёшь с собой в ладони монетки, вложенной любящим родственником на прощание!
— Оки… Оксана. Можно спросить?
— Да, — кивнула она.
— Почему медицинский? — выпалила я.
Гарпия-врач — это нечто, выходящее за грани разумного. Они же хищницы! Они же пакостницы! Похитительницы душ. И вдруг — врачом.
— А почему нет? — вопросом на вопрос ответила младшая Мрачнова.
Действительно. Почему бы и нет…
— Я буду хирургом, — продолжила она. — У нас уже третий курс, много интересного преподают учителя. Была и практика, и в морг водили. Мне нравится.
— Странновато всё-таки для… ну, ты же сама понимаешь, кто ты, — честно призналась я. — Почему?
Она положила ладонь на перила. Смотрела в закат и улыбалась, улыбка красила её необыкновенно, рождая трогательные ямочки на щеках.
— Не знаю, как сёстры, — сказала наконец Оксана, — а я рада, что Дверь вынесла меня именно сюда. Ваш мир предоставляет свободу. Полную свободу выбора. Только ты решаешь, — ты сама! — кем тебе быть. Тварью, пожирающей души, или врачом, души спасающим. Понимаешь?
Она в курсе моей истории, поняла я. Кэл растрепала, некому больше. Но досада на Келенин болтливый язык не вышла дальше моих мыслей.
— Да, — кивнула я. — Понимаю…
— Послушай… — Оксана замялась, теребя в пальцах край своей туники, а потом вдруг выпалила: — А ты могла бы меня нарисовать?
Нет, не зря из всех сестёр она была младшей. Сохранилась в неё некая, полудетсткая ещё, наивность. Наивность и гарпия, кто бы мог подумать! А вот. Стояла передо мной одна такая.
— Зачем тебе? — спросила я.
— Петля Кассандры, — тут же ответила она. — Если в твой рисунок не поверю даже я, то он сбудется.