Погрустнел учитель, приуныл. Затосковал. Не ожидал он такого. Эта испепеленная пустыня, бессловесные путники, молча прижимающие к себе свои котомки и узлы и припечатывающие шапки к макушке. «Для чего, — думал он подавленно,— мне все это понадобилось да еще на старости лет? Не гожусь я больше для таких поездок. Было и прошло. Года не те». Но теперь уж поздно каяться. Что есть, то есть. Автобус мчится. Скрежещет. Край плешивый. Драный. Что козья бороденка.
«Брось скулить. Ишь скуксился, хвост поджал. Эка невидаль. Поехал, приехал. Переночуешь, не по вкусу придется, езжай назад. Вот ведь как на старости лет себя жалеть начинаешь. А ну, встряхнись. Подумай-ка лучше, а каково вьетнамцам приходится? Тысячи тони бомб. Из ночи в ночь. Изо дня в день. Годами. И ничего! Держатся. Не сдаются. Сопротивляются. Терпят. А ты, Галиб, над тобой ничего не капает. Подумаешь, автобус какой-то. А ты уже плачешься. Стонешь. Тебе бы уж домой. К жене. К детям. В закусочную».
Одуревший, оглушенный, он не чаял, когда прекратится эта мучительная тряска.
Да, другим воображал он себе этот путь! В его представлении он лился лирической песней. Романсом. Возвращение в село! Заберешься в тенистый овражек, в заросли, и привет! Раскинешься, как барин, в листья зароешься, расстегнешься, голову на пень, бутыль в оплетке в ручей сунешь, вода журчит, лепечет, душу тебе промывает и очищает, птица крылом прошуршит, ты забудешься и заснешь. А к вечеру, когда день загустеет и потянет прохладой, ты, нога за ногу, не торопясь, потопаешь, топ-топ. Смотришь, как солнце садится. В алое зарево за горами спускается. Сидишь со стариками и молчишь. Все уже говорено-переговорено. Впору умереть от блаженства. А в полночь к Дурмишихе в оконце лезешь. Она тебе прежде всего щербет поднесет с медком да с орехами, а уж потом попотчует белым телом своим и такими жаркими объятиями, что дух спирает. Тут уж ты и вовсе от блаженства растаешь! От сладости жизни, от щедрых ласк Дурмишихи. И так до рассвета, пока не выскользнешь от Дурмишихи вон, ходжа-то рано просыпается.
Автобусная болтанка портит его сладкие мечты. Кинет взгляд вокруг, все выжжено, выщипано. Старикан в старой с провалившимся дном шляпе сосет трубочку. Чадит. Невзрачная бабенка с морщинистым лицом производит в уме какой-то сложный подсчёт, но он у неё, видать, никак не сходится. Бабенка хмурится. А сам-то автобус, прямо-таки игрушечный, не на что посмотреть, уродина, чудище! Да, будет о чем рассказать! Тут зевать не приходится, того и гляди язык откусишь. Теперь ему понятно, почему народ молчит, ни звука не проронит.