Вот кто-то дернулся, словно бы охнул и умолк.
— Полегче, братец родный,— пропел заискивающим голосом, кажется, тот самый замызганный старик с провалившейся шляпой.
Голос у него надтреснутый, молящий.
Никто его не поддержал. Никому ни до кого дела нет.
— Ладно, ладно, можно подумать, мне легко этак-то каждый день! — Это шофер.— Уж ты-то хоть, Лука, дурака не валяй.
Плечистый, что прямо за шофером сидит, угощает его сигаретой, задабривает. Сидящего за рулем при исполнении служебных обязанностей нельзя раздражать. Ему ничего не стоит взять и вывалить пассажиров в канаву.
«Спасибо еще,— подумал Галиб,— что он автобус удерживает на шоссе. Это же чистое искусство. Мастерство. Настоящий фокусник наш шоферюга. Дай бог ему здоровья!» Как это ему раньше в голову не пришло? А как пришло, так сразу от сердца отлегло. «Нечего тут злиться. Мучение. Хлеб его — мучение. Человек из последних сил старается, а мы тут капризничаем, претензии предъявляем. Неблагодарный народ, одним словом. Шофер этот,— в душевном размягчении думал Галиб,— представляет собой цивилизацию и закон. Перевозит пассажиров по бездорожью, почту доставляет. Как на диком Западе. Если бы и его тут не было, одичали бы люди. Тащились бы, как бывало, караванами, пешком или у коня на хребтине. Есть автобус, будет и прогресс. Какой-никакой. Полегоньку пойдет».
После очередной встряски мысли его повернулись в другом направлении: «А что если этот шоферюга какой-нибудь невежда, бандит, насильник. Он может все. Мы у него в руках. Сейчас его воля. Ударит ему в голову, он нас и вытряхнет где придется, сошлется на какую-нибудь поломку и все. А мы по его милости разлетимся в стороны, кто куда. Потому люди его и боятся. Вражина, гад. По его отвратительной бычьей шее сразу видать. Болтаешься в этом мусорном баке, да еще, может быть, и выхода нет из него. И нет конца этого пути».
Задремал учитель с горя. И сон ему привидился. Закусочная, знакомая компания. Тащат его куда-то. Спешат. Кто-то толкает, что-то орет. Учитель сопротивляется, отбивается. «Чего напираете, это вам Сараево, не автобус». Наконец, очнулся, смотрит — это его расталкивают, просыпайся, мол, прибыли. Народ давится, соскакивает, лезет один через другого. Кто кубарем скатится, кого подхватят, а над кем и посмеются, «подденут на крючок». Бедолага отбивается, неудобно. Народ навьючивает на себя свои ноши и расходится. А учитель, словно вареный, на ослабевших ногах, никак не может в себя прийти. Люди, точно головастики, таращат на него глаза, оборачиваются. Где это он? Выбросили на дороге, словно чемодан, который ему теперь предстоит волочить на себе в гору. Другого выхода нет. Все расползлись, он не успел ни о чем спросить, автобус, стеная, запылил прочь. Ну и до свиданья! Не пропадем. Как-нибудь справимся. И измочаленный, растерянный и оглушенный полез в гору. Сначала неуверенно, но постепенно осваиваясь. Сюда. Дорога словно бы вымощена. Прекрасно. Скользко немного. Ничего. Только бы на гребень взойти, и мы на месте. Прибыли. Наконец-то. Приостановился, осмотрелся вокруг. Все голо. Ни единого дерева на склоне. Невероятно! Когда-то здесь настоящие джунгли были. Но уж если не джунгли, то, во всяком случае, густой лес, это точно. Он хорошо помнит. А теперь хворостинки не осталось. Помрачнел учитель. «Да где ж это я? Куда забрел? Никого о своем приезде не уведомил. Еще вопрос, как меня встретят, признает ли кто-нибудь из оставшихся в живых?» Странно, что он об этом раньше не подумал. Возвращение в село представлялось ему делом самым заурядным. Люди те же, те же места. Что тут могло измениться? Правда, война пронеслась над Думаковацем, но она пронеслась над всем миром. Появились новые люди, но и из стариков, надо думать, остался кто-то, кто помнит его. А если никого не осталось, что ж, переночует, а назавтра восвояси отправится. Небольшая приятная прогулка. Ради этого тоже стоило съездить. А может, лучше сразу назад повернуть? Постоит на развилке, подождет автобус, проголосует и все. Вечером дома.