Стрелок щелкнул затвором карабина.
«Дурак» - соображал Евдокимыч.
Узнал он Юрку Соболя, узнал, конечно. Рискуя быть подстреленным, тот приблизился к конвоиру.
- Дяденька, отпусти.
- Ты че, из той же банды?
- Отпусти-и, мы не из банды, - пропел Евдокимыч в тон своему другу.
- Он первый раз, он больше не будет, дяденька.
- Катись, племянничек, знаешь, куда? - человеческим голосом спросил стрелок. - Знаешь? Ну вот. А то обоих доставлю куда следует.
Стрелок был не дяденька, на пять-шесть лет, пожалуй, постарше Соболя с Евдокимычем.
- У него отца на фронте убили.
- Ты че, тоже воровал уголь?
- Ну, да. У нас холодно... - пооткровенничал Юрка Соболь.
Он пожалел, что пооткровенничал. Стрелок нахмурился, зверем глянул, поправил на руке карабин.
- Отпущу одного, валяй. А ты стой. А я говорю, па-айдешь, - пропел стрелок, наставляя в упор дуло карабина на Юрку Соболя. У того дрогнуло под коленками. По коже пробежал натуральный мороз. Тоскливо сделалось на душе. Он почему-то подумал о слове «свобода». Красивое, милое, раньше толком не знал этого слова. Обалдело хлопал глазами, ноги шагали, куда шагали - бог знает.
Юрка оглянулся посмотреть, отстал ли Евдокимыч. Тот все маячил на горизонте. Юрка погрозил ему кулаком.
- Топай! - ткнул конвоир дулом.
Шли вдоль вагонов. Четырехосные, двухосные крытые и не крытые вагоны тянулись справа и слева. Платформы, цистерны с горючим, контейнеры для перевозки мазута и битума, гондолы, пульманы, хопперы. Лабиринт, из которого и одному, без конвоя, нелегко выбраться. Справа больше крытые вагоны. Слева, на платформах, под брезентом, что-то неизвестное. «Гостинец фашистам», - подумал Юрка. Это навело его на мысль о фронте. Вспомнил брата Игоря, воюющего за него. За мать, за сестру - за Родину, в общем. Вспомнил отца, наводящего на дороге мосты, чтобы составы шли полным ходом и напрямик к фронту. Что бы сказал отец, если б увидел его в таком никудышном виде? Снял бы свой узкий брючный ремень... Точно. Отец недолго раздумывал. Ему некогда было раздумывать. Юрке захотелось родного отцовского ремня.
Ну, Юрку-то он любил, конечно, только по-своему, по-рабочему. Из любви иной раз и ремня вкладывал... В кругу друзей нередко вспоминал, как испытывал сынка, принесенного из роддома: «Стал, гляжу: хилый. Этот не жилец, думаю, не та кость. На всякий случай протянул ему два пальца, хватку проверить. Он и взялся. Я подымать - он тянется. Сел. Я выше - не отпускает. Оторвался ведь от кровати, повисли ноги. Вот умори такого болезнью».
Живучесть, верно, была. Шести лет Юрка тонул. Какими путями выбрался - загадка. В руках зажата была скользкая ветка ивы, протянувшаяся от берега. Как он ее схватил, как подтянулся на мелководье - ничего не помнит: наглотался воды - сознанье вышибло, очухался уже на берегу. Покрасневшими глазами дома посмотрел на мать как-то по-особенному - она догадалась: тонул. Обняла, заплакала. Отец не вложил ремня, хотя мать в тот раз скрывать ничего не стала. «Че слезы льешь, последний он у нас, ли че?.. Да не реви, разве он потонет такой? Откуда хошь выкарабкается».