Темно-синее звездное небо сливалось с бескрайней черной морской гладью, и минутами Коста казалось, что катер их несется в безбрежном воздушном океане, и это не белая пена разбегается за кормой, а летят вдогонку легкие белые облака. Прохладный ветерок налетал порывами, влажный и нежный…
— Ваше благородие, отдохнули бы в каюте. Путь-то не близкий! — раздался за спиной Коста негромкий голос.
Он быстро обернулся и увидел перед собой старшего матроса, которого команда, для пущей важности, именовала капитаном.
— Благодарю вас, — отозвался Коста и протянул пожилому матросу руку. — Вы на острове Чечень живете?
— Так точно, ваше благородие! — отчеканил матрос. И вдруг, вглядевшись, воскликнул громко и радостно: — Костя! Вот где бог привел свидеться! — Он бережно обнял его.
Коста не сразу поверил своим глазам:
— Синеоков? Иван Ильич?!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, все суровее становились их лица. И вдруг разом, смущенно улыбнулись.
— Да… — сказал Синеоков. — Что говорить, не помолодели.
Они не виделись почти десять лет. И в обычной человеческой жизни это срок немалый; а в жизни революционера — огромный. Расставались — Коста, был юношей, горячим, устремленным в будущее, Синеоков — зрелым человеком, полным сил, энергичным и бодрым. И вот встретились. У Коста поблескивали в волосах белые нити, мелкие морщинки разбегались под глазами. А Синеоков — старик. Крепкий еще, а все-таки старик. Волосы поредели и посветлели, глубокие морщины прорезали широкоскулое, коричневое от солнца и ветра лицо. Но в рукопожатии еще таилась сила.
— Какими судьбами здесь, Иван Ильич, дорогой?!
— Одна у нас судьба, Костя, ссыльная. Леля мне писала, что тебя второй раз с родины выслали. А меня без малого восемь лет в Крестах продержали. Думал, но выдержу, сломят. Сколько раз себе слово давал, что коль доживу до свободы и разумом не рехнусь, навек позабуду вольные мысли…
— И сдержал слово?
Синеоков неопределенно усмехнулся.
— Да как сказать… Сослали меня сюда, на погибельный Кавказ. Морская душа все к морю тянет. Вот и нанялся к Любову на его скорлупу. Второй год хожу. Думал, скоротаю жизнь в этом мирном углу, в затишье. А как посмотрел на людские мучения, понял: не будет мне покоя до самой смерти.
Синеоков помолчал и продолжал, понизив голос до шепота:
— Понемногу начинаю тут связи налаживать. Трудненько пока. Слежка. Да и не знают меня здесь.
Он опять замолчал, потом заговорил снова, радуясь встрече и торопясь высказать все, что накопилось на душе.
— Все бы ничего, да за Лелю тревожусь. Давно вестей нет. Спасибо Андукапару, он ее фельдшерскому делу обучил. Она в Питере в больнице работала, ко мне в тюрьму на свидания ходила. И сюда, в ссылку, писала часто. А сейчас вот давно писем нет…