— Андукапар писал мне, что Леля куда-то неожиданно уехала из Питера, даже адреса не оставила.
— Пришлось ей уехать. По отцовой дороге пошла. Сейчас на Севере, в деревне, фельдшерицей служит. Замуж там вышла за доктора, местного. Писала, хороший человек, и думает так же, как мы. Внуком обещала порадовать. Но вот нет от нее вестей. Тревожусь, — повторил он. И, чуть понизив голос, спросил: — А ты-то здесь что делаешь?
— К самому Любову в гости еду! И, пожалуйста: никто не должен знать, что мы с вами знакомы.
— Тяжко у нас, — продолжал Синеоков. — Комары, москиты, мошкара! А жарища! Чистейшая Сахара! Поспал бы ты — на острове не до сна сбудет… А завтра обо всем потолкуем.
Коста и впрямь чувствовал себя очень усталым, едва держался на ногах. И хоть очень не хотелось ему расставаться с другом, он решил спуститься в каюту.
— До завтра, да? — сказал он, прощаясь. — Утром, пораньше, я сам вас найду.
Но утром его разбудила отчаянная матросская: ругань.
— Вставай, гнида, прибыли! — кричал один из матросов, за ноги стаскивая купца с мягкого дивана.
— Эй ты, купец-подлец, очнись! — негромко хихикал другой матрос, выливая на голову Любова ковш холодной воды.
— Почему стоим? — спросил Коста.
— Дальше, дружок, некуда, притопали к Чечне-красе, — ответил Синеоков, продолжая тащить Любова из каюты, словно это был мешок с песком.
— Что же вы с ним так грубо, а? — лениво потянувшись, спросил Коста у матросов.
Синеоков незаметно подмигнул Коста.
— А как, барин, прикажете? — откликнулся матрос. — Опять на своих плечах к купчихе его тащить? Эта ведьма до того нас извела — хоть в пучину морскую бросайся. На деле-то она всем вершит, а этот у ней подкаблучник! Намедни бабы с голодухи взбунтовались, пошли любовский дом громить, так она его к ним выпустила — иди, мол, унимай! Он с перепугу наобещал им и сахару, и соли, и маслица, и муки первосортной. И все задаром! А что везет? Собственное брюхо, вином налитое? С этого брюха рыбачий люд сыт не будет. Лопнул бы ты, бурдюк бездонный!
— Потише, Петр Васильевич, — пытался урезонить матроса Синеоков. — Очнется, услышит, неровен час — что тогда?
— А черт с ним! — выругался матрос. — И так, считай, на каторге живем. Дальше не зашлют. День маешься, ночь не спишь, детишки голодные, оборванные. Побожился ведь, проклятый, что все на остров доставит, а нам, рыбакам, жалованье без штрафов выдаст. А что нам с его божбы?
Любов спросонья промычал что-то, мотнул головой, и она снова безжизненно повисла.
— Несите-ка вы его к купчихе, — спускаясь на берег, сказал Коста, — а обо всех его «благодеяниях» мужикам и бабам расскажите. Пусть сами рассудят!