Еще курились рассветным паром вершины гор и серым казалось небо, а они уже поднимались по узкой, вьющейся среди виноградников тропе и вскоре оказались у невысокого каменного домика, одного из многих, прилепившихся к подножью Машука. У калитки, затянутой кудрявой зеленью, Коста остановился.
— Вот отсюда, Анна, он вышел в последний раз. Почти полвека назад, — сказал он. — А кажется, что случилось это минувшей ночью: выстрел, гроза, ливень, — такой, словно сама природа хотела смыть преступление, совершенное людьми…
Пожилая женщина, подметавшая дворик, открыла калитку и внимательно оглядела Коста и Анну. Оба были одеты по-праздничному — Анна в длинном шелковом платье, темно-красная бархатная жилетка украшена золотыми крючками, легкая прозрачная косынка накинута на волосы, заплетенные в тугие косы, спадающие чуть не до колен; Коста — в белой черкеске из козьего пуха, на поясе с серебряными украшениями — кинжал, серая каракулевая шапка мягко заломлена.
Конечно, хозяйка сразу поняла, зачем в столь ранний час пришли сюда эти красивые молодые люди.
— Заходите, — приветливо сказала она и указала на скамейку под раскидистым, но уже засыхающим ореховым деревом. — Он тут, люди сказывают, Михайло Юрьевич сиживал по утрам.
— Спасибо, дорогая хозяйка! — ответил Коста и, пропустив Анну вперед, молча вошел во дворик, — так верующие входят в храм.
Анна коснулась длинными пальцами толстого орехового ствола и тихо проговорила:
— Неужели и он когда-то вот так же трогал это дерево? Мне просто не верится.
«Еще сентиментальна, как все подростки», — с доброй усмешкой подумал Коста.
Все здесь дышало прохладой, воздух казался настоенным на густом и терпком аромате цветов. От них Даже рябило в глазах — петуньи, табак, резеда, розы, зкасмин… В ранних солнечных лучах сверкала и радужно перепивалась роса.
— Хотите, Анна, я прочту вам отрывок из журнала Печорина?
— Как прочтете?
— По памяти. Я когда-то чуть не всего «Героя» помнил, но если собьюсь, — не взыщите.
— Прочтите. Мне интересно. Я умею запоминать только стихи.
— Ну вот, — начал Коста. — Домик стоит… «на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка… Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше?..»