— Вы правы, Андрей. Поддержанием дисциплины займусь после каникул.
— Вот и хорошо. Обойдутся и без вас пока.
Подарок маме был громоздким. Андрей обеими руками держал коробку, на локте болталась сумка для переноски слонов, пока Ирина проверяла, всё ли выключила в кабинете, и закрывала дверь.
— Я готова, — наконец сообщила она, преувеличенно бодро крутя за резиновый хвост голубую с жёлтым змейку-брелок, — ну что? Ко мне?
— Да, — улыбнулся Андрей и вдруг замер.
Неприятное чувство, до боли знакомое с того лета девяносто четвёртого, когда его, молодого и горячего, понесло, как он тогда это называл, «помогать людям» в Чечню. В школе молодая и весёлая учительница литературы Вера Николаевна читала с ними повесть Приставкина «Ночевала тучка золотая». И вот после этой повести ему страшно хотелось сделать хоть что-то для людей, которые вдруг перестали быть своими и заделались врагами, да такими лютыми, что не на жизнь, а на смерть.
Он вспоминал своего одноклассника и товарища по играм Алихана, Алика, приехавшего с отцом-прокурором, мамой и тремя сёстрами в Москву и казавшегося таким близким и понятным. Вспоминал и не мог понять, как вышло, что теперь они враги. Почему Алик, который мечтал стать ветеринаром и лечить животных, теперь воюет там, в горах — а Андрей знал об этом из теленовостей, в которых часто мелькало имя приятеля, — с такими, как его школьные друзья. Как шутник и балагур Сашка Скачедуб, вернувшийся без ноги и с истерзанной душой. Но хотя бы вернувшийся. А вот Юлька Новикова, их маленькая, шебутная Юлька, вышедшая по огромной любви замуж за юного лейтенантика и поехавшая за ним на Кавказ, не вернулась, как не вернулся и её молоденький муж. Андрей встречал иногда маму Юльки, и не мог смотреть той в глаза. Будто был виноват в чём-то.
И тогда он решил поехать «туда» и посмотреть своими глазами на то, что происходит. Он оставил на время ординатуру и год пропахал хирургом в полевом госпитале. Зашивал, извлекал, вправлял, ампутировал. А когда выходил-таки на улицу и вдыхал воздух, свежий или с гарью и пылью, смотрел на горы и в голубое-голубое небо, а не на кровь, боль и слёзы, то никак не мог избавиться вот от этого гадкого, подлого ощущения, что за ним следят недобрым взглядом.
Табун мурашек пробежал по загривку, спустился ниже по спине и рассеялся в районе ремня. Симонов резко обернулся — коридор был пуст. То есть абсолютно. Ни детей — урок ещё не закончился, ни учителей. Прогульщик, что ли, подглядывает?
Повеселевшая Ирина почти подбежала к нему и, не замечая его настороженности, дёрнула за рукав: