Полина Юрьевна сердито хмурилась, выслушивая горячие речи Ирины в защиту учеников, и резонно вопрошала:
— Тогда кто? Ты, что ли?
— Не я. Но и не они. Им смысла не было, Полина Юрьевна. Ну, поверьте, ни у кого не было такой тяжёлой ситуации, чтобы исправлять её посредством кражи журнала.
— Ириш, у нас в школе такого сто лет не случалось. И я в полной растерянности. Ты своих гавриков лучше знаешь. Думай, кто мог и зачем.
— Никто. И незачем. Может, кто хотел им досадить? Но здесь я пас. Поди разберись, откуда ноги растут… Полина Юрьевна, вы на меня всех собак вешайте, если вас будут ругать.
— Ой! Ой! — Морозова замахала руками и устало засмеялась. — Ну, давай устроим показательное избиение младенцев в твоем лице! Не дам я тебя на растерзание. Знаешь, какие две обязанности есть у хорошего директора школы?
Ирина пожала плечами, покачала головой и с интересом воззрилась на начальство, которое в глубине души считала не просто хорошим, а идеальным.
— Да простейшие. Первая — набрать лучший коллектив. Вторая — этот коллектив холить, лелеять и ото всех защищать. И всё. По-хорошему, если эти два пункта соблюдены, директору больше делать нечего. Остальное учителя сами сделают. Это при условии, что выполнен первый пункт, конечно. — Полина Юрьевна помолчала и хитро улыбнулась. — А я, говорят, неплохой директор. Скромный, главное. И коллектив у нас уникальный. Поэтому за вас загрызу любого. Иди работай, Ириш, и не волнуйся. Всё будет хорошо. Но к детям присмотрись. Что-то непонятное происходит. И мне это ой как не нравится.
Костик Добролюбов вздохнул, посмотрел в пустой угол на кухне и, ссутулившись, поплёлся к маме. Дверь была закрыта. Костик постучался и бодро позвал:
— Мам, ма-ам!
— Что тебе? — голос матери был раздражённым до нельзя.
— Мам, ты куда холодильник дела?
Дверь резко распахнулась и мама, нехорошо улыбаясь, твёрдо ткнула ему в лоб своим тонким пальцем:
— А с чего ты взял, что это я? Может, твой отец пропил?
Костик мучительно скривился и затряс лохматой головой:
— Папа не мог, мам. Ты же знаешь, он не такой!
— Такой, такой! — она издевалась над ним, и ей совсем не было жалко своего старшего четырнадцатилетнего сына. Младший, Ростик, ещё не пришёл из садика, и Костик надеялся, что хотя бы сейчас мама вспомнит, что он тоже её ребёнок. Но она стояла в дверях, уперев левую руку в косяк, и старательно отводила взгляд.
— Мамочка… — голос у Костика дрогнул, и ему самому вдруг показалось, что он сейчас заплачет и уткнётся в тёплые мамины колени, как в детстве. И так мучительно захотелось, чтобы всё стало как прежде, чтобы мама снова стала мамой, а не… не чужой злобной тёткой, упорно отводящей глаза под его умоляющим взглядом. Пожалуйста, пусть всё вернётся… И папа опять будет весёлым и сильным. И они будут любить друг друга, и его, Костика, своего первенца, и маленького шестилетнего Ростика. А всё, что случилось с ними за последний год, окажется кошмарным сном, от которого он проснётся, дико крича, в слезах и поту, но твёрдо зная, что сейчас раздадутся быстрые шаги и в комнату вбегут папа и мама. Вместе. И будут обнимать его и теребить, чтобы он окончательно проснулся, и целовать, и шептать глупости. Но ничего этого уже не было. И не могло быть.