На уроках мы сидели вместе. Её соседа я согнал с парты без объявления войны. Она рисовала мне на руках крестики и стрелочки, чтобы я не забывал чего-то важного для неё: учебников или подвесного урока.
Она была брюнеткой, но редкой дурой. Я понял это в девятнадцать, когда встретил свою Вторую, тоже, кстати, брюнетку.
Потом моя Первая прямо с выпускного выпрыгнула замуж. (Не за Тиму.) Потом кинулась в омут головой Вторая. Потом Первая развелась. Потом снова окольцевалась. Потом родила сына и на этой почве снова вспомнила про меня. Мужу она не доверяла забор мальца из яслей, но почему-то доверяла это мне.
Потом Вторая улетела от мужа-лётчика. Долго заочно разводилась. И вот наконец она идёт со мной за руку между сосен. И не знает, что мне уже не нужен никто. Я изменился за эти годы. Я благодарен им обеим, не сумевшим меня полюбить. Вся моя нерастраченная нежность отдана непроявленному под этим солнцем. Лежащему за гранями обычного зрения. Я посвятил себя упражнениям и медитациям, дал пути выбрать меня для лучшей смерти. Я воин. И я не хочу втягивать семью в свои эзотерические отношения с миром.
Зато меня любит Мать. Я могу прижиматься к стволам и слушать её голос. Могу протянуть руку в огонь и коснуться её тела. Я уже много чего могу. Здесь, в горах, хорошо учат тех, кто готов слушать.
Катунь что-то сердито бурчит. Она не любит, когда я целую другую. Катунь — ревнивая вода.
Нет, я не девственник, между первой и второй любовью у меня были гормоны. Но я знаю цену любви и не хочу больше. Я вижу иную дорогу за последними закатными лучами в сумерки между сосен. И дорога эта — для одного.
Вот так земная жизнь закончилась для меня.
Я уже ничего никому не обещал.
Мы с моей Второй вернулись в город. Разъехались по своим квартирам: я жил один, она — с мамой и папой…
И тут позвонил Ворон.
И его поздний звонок немало удивил меня.
— Ты не мог бы приехать?
— Куда? — Я помнил, что у Ворона был домик в пригороде, но я не нанимался тащиться туда, глядя в ночь.
— Я продал дом и купил квартиру. Это на Островского, приезжай, я больше не могу. Оно нашло меня здесь.
Психоз, думал я, алкогольный психоз. А сам уже шагал к остановке, соображая, на какую маршрутку сесть. В свете габаритных огней припаркованной у коммерческого киоска «тойоты» грязь казалась похожей на кровь.
Улица Островского — это не широкий Ленинский проспект, и не демократичный Красноармейский, и даже не уводящие в прошлое улочки Старого Барнаула. Это тупик. Задворки уличных смыслов.
Квартиру Ворон купил здесь, похоже, прямо вчера. Мебели — кроме него и кота — не наблюдалось. Кот был рыжий, мордатый, полуперс, Ворон — худой и бледный и, конечно, с похмелья. Зря я ему поверил. Сердце, правда, стучало в нём не по-детски. И зрачки были расширены от страха (наркотиков он не употребляет, я видел).