— Да? — спросил я.
— Да! — сказал он и издал какой-то звук вроде фырчанья бешеной лисицы, он, наверное, что-то сказал, может, выругался, но я не понял.
— Это на каком языке? — спросил я простодушно. И он вдруг оторопело сказал:
— Да что с тобой не так, Марк Антоний? Скажи мне, ради Минервы, пролей уж свет на мое незнание. Что с тобой не так?
И я пожал плечами.
— Не знаю.
— Какой бы болезнью ты ни страдал, оставь моего бедного мальчика, — сказал Курион-старший уже спокойнее. — И разве тебе не стыдно, посмотри, во что ты превратил наш дом, я тебе еще все это вменю в вину, все!
— Стыдно, — сказал я. — На самом деле мне так стыдно, что, когда я просыпаюсь, мне очень хочется сразу же разбить себе голову. Но я начинаю пить, и это постепенно проходит.
Курион-старший замолчал, потом сказал:
— Спасибо за откровенность. И все же, я прошу тебя по-человечески, оставь его в покое.
Здесь следует сказать, что я уверен более, чем во всем, что я здесь пишу, во всем, что касается моей собственной жизни, что Курион любил отца, а тот любил его в ответ. У них были сложные отношения, и свою злость, свое желание быть принятым Курион часто принимал за ненависть, тогда как его подростковый бунт отец воспринимал, как собственное унижение. Между ними было очень много непонимания, очень много неумения видеть и слышать друг друга, но никогда не было нелюбви.
И в тот момент я понял это со всей ясностью.
Я сказал:
— Ты совсем не знаешь своего сына.
— Да как ты смеешь…
Но я продолжил:
— И не знаешь, что он любит тебя, и ему хочется, чтобы ты его заметил. Если ты его заметишь, я растворюсь с рассветом, как ведьмин морок, не переживай.
Он помолчал, рассматривая меня, словно и вправду засомневался в моей реальности, а потом сказал:
— Уйди отсюда.
И я ушел, с новым осознанием: Курион-старший был добрым человеком, пусть и всегда старательно это скрывал за своей вспыльчивостью и ворчливостью.
Я возвращался домой с чувством, что у меня нет отца, который мог бы меня заметить. И еще с одним чувством, которое преследовало меня после много лет — чувством безнадежной испорченности.
И я не думал о вас, думал о том, чего у меня нет, а не о том, что у меня есть.
Знаешь, что самое забавное? Я не забывал бегать по утрам, но умудрился забыть о том, что я глава своей семьи. Когда я вернулся, мама сказала просто:
— У тебя есть тридцать дней, или ты потеряешь свободу. И твои братья, возможно, тоже.
Она сказала, что документы ждут меня в кабинете отчима.
— Я не нашла твою печать, найди и поставь, где нужно, пожалуйста.
Мама меня не упрекала и не ругала. Было еще очень рано, и она наблюдала за Миртией на кухне. Мама очень любила смотреть, как Миртия готовит, это ее успокаивало. Наверное, потому, что так мама делала, когда была совсем маленькой.