Я сказал:
— Только я посплю.
— Хорошо, — ответила мама. — Иди, спи. Скажи Энии постелить тебе постель.
Она была такой спокойной, такой ледяной, и я понял, что она разочарована. В коридоре я встретил тебя, ты был сонный и зевал, и я обнял тебя, и сказал, как скучал, а ты сказал, что тоже по мне скучал, и любишь меня, и почему я так надолго пропал, и что ты читал мои пьяные письма, и они дурацкие.
А потом ты сказал:
— Но ты все-таки не дома, да, и не тебя донимают кредиторы. Потому что ты у нас не бываешь. Но ты у нас в семье главный, не так ли? Публия больше нет, он с ними не договорится. Никто с ними не договорится, кроме тебя.
Ты так мне доверял, милый друг, Гай, к примеру, грубо ругался часа полтора, называл меня швалью и предателем семьи.
Я склонен был согласиться с ним, но именно твои слова оказали на меня нужное воздействие. Твои слова и вид нашего холодного запустелого дома с большими, темными тенями по углам, похожими на копоть, и пустым имплювием, и запахом сырости.
Я, в своей дорогой одежде, купленной Курионом, смотрелся здесь дико и неестественно, и становилось очевидно, насколько мы нищие, и насколько чужой жизнью я живу.
Кроме того, изрядно отрезвляли документы на продажу практически всего нашего имущества, рабов и недвижимости, всего, что осталось от Публия.
Весьма печально. Но я был бы не я, если бы решал проблему упорным трудом.
Некоторое время я метался по дому, не зная, что делать. Я не хотел подписывать эти документы, они означали, что мы превращаемся в нищих и забываем все о нашей предыдущей жизни. Позор на весь наш род на долгие-долгие годы, и спустя поколения все будут помнить, как облажался великолепный Марк Антоний.
Помнят ведь до сих пор моего отца под когноменом Критский.
Милый друг, ты весь день пытался меня успокоить, а Гай говорил:
— Правильно, правильно, пусть у него хоть немного голова поболит.
Я судорожно думал, как выкрутиться, и выходило, что все мои друзья детства недостаточно богаты, да и не общаемся мы больше, а нынешний мой круг общения состоит из Куриона и всякого сброда, которым мы верховодили.
Курион никак не мог дать мне требуемую сумму, она была слишком крупной, к таким деньгам у него не было доступа.
Выходило, что мы в ловушке. Нам предстояло продать все или потерять свободу.
Но нет, Курион не выходил у меня из головы. Можно ведь что-то подделать, думал я, как-то можно ведь все устроить, Курион поймет и поможет, он ведь мой лучший друг.
Но тогда отец точно выгонит его с позором, отречется от него!
Вдруг, Луций, вспышка осенила мой разум, и я почувствовал теплую, радостную энергию, идущую от макушки к кончикам пальцев, тот огонь, о котором бесконечно говорят стоики, я почувствовал, как он горит и путешествует внутри. Вдохновение было таким сильным, что походило не то на сексуальную разрядку, не то на удар по голове.