Я сказал:
— Правда? Он, пьяный, иногда любит о чем-нибудь таком завести разговор.
— Глупое животное, — сказал Курион-старший и опустил голову. Он был в отчаянии. — Я думал, ты послушаешь меня.
— А почему ты думал, что я тебя послушаю? А? — рявкнул я. — С чего мне думать о чьем-то сыне? Почему мне должно быть не все равно?! Моя жизнь разрушена, я — разрушен! Мой отец убит, и некому сказать мне, что у меня когда-то была светлая голова! Почему мне не плевать, скажи мне на милость? Почему мне интересно, что ты думаешь о своем сыне, если у меня нет ни отца, ни заступника, и я не знаю, что мне делать!
Вдруг мои колени подкосились, и я упал к его ногам. Речь моя была вполне искренней, я говорил правду.
— Я не способен ничего исправить, я просто не знаю, как! Твой сын богатый, и умный, и у него такое светлое и сияющее будущее! Почему я должен переживать из-за того, кто будет жить! Почему?
Курион-старший сначала растерялся, потом разозлился, а я расплакался. И сердце этого строгого человека, на самом деле мягкое и нежное, сердце, которое я сегодня разглядел, оттаяло. Потому что он представил, как его мальчик, по уши в долгах и без единого заступника, пьяный плачет в чужом доме. И как он одинок, бедный его мальчик, и даже сам Курион-старший, ныне покойный, не слышит его, а только кто-то чужой брезгливо глядит, как он скорчился на полу.
— Ну-ну, — сказал он. — Марк Антоний, встань, пожалуйста.
Но я плакал и плакал, и слезы те были настоящими слезами по отцу и отчиму, по собственной беспризорности, которые я все никак не мог пролить до конца. Я лжец, мой маленький брат, но лжец искренний до дрожи, сам страдающий от собственной лжи.
Я, если подумать, не сказал Куриону-старшему и слова неправды.
Я говорил:
— Прошу тебя, не злись на меня. Курион — хороший парень, правда, и я не хочу делать ему плохо. Я просто ничего не понимаю, я совсем запутался!
Все, что он хотел услышать: это я виноват в том, что сын его ступил на погибельную дорожку, я, а не он.
Курион-старший, думаю, и сам не понял, какое облегчение ему это принесло.
— Запутался, запутался, — говорил я, пьяно раскачиваясь. — Но я не хочу быть плохим. Прости меня, я умоляю тебя, я не хочу быть плохим для твоего ребенка и ни для кого вообще!
— Ну-ну, Марк Антоний, — повторил Курион-старший. — Я знаю твою непростую ситуацию. Но ты ведь только усугубляешь ее своим поведением. Ты не можешь решить свои проблемы, пьянствуя.
— Не могу, — сказал я. — Я вообще не могу их решить. Все кончено!
— Прекрати эти глупости, — пробормотал Курион-старший. Доброта и мягкость были для него столь естественными, но этот осторожный и способный политик, строгий и скромный человек смущался их, как, может быть, ничего в своей правильной жизни.