Я вспомнил глаза Куриона-старшего в тот момент, когда он показался мне добрым.
Идея была безумная, но по-настоящему сильно нас вдохновляет именно то, что превосходит нормальное, очевидное течение дней.
Курион-старший ненавидел меня, но эти его глаза — они не могли обмануть.
Да и мне было, что ему предложить.
Перво-наперво я встретился с Курионом и сказал, что надо хорошенечко покутить. Так, чтобы аж звенело внутри на утро! В процессе я посвятил его в свой план.
— Да ладно, — сказал Курион. — Да он никогда не согласится.
— Ты не знаешь своего отца так, как знаю его я.
— Прекрати смеяться, Антоний, лучше скажи: мы и вправду больше не встретимся? Тогда ты с ума сошел!
Я махнул рукой.
— А, не! Сделаем небольшой перерыв. Ну и будем осторожнее, это не помешает. Ты хочешь помочь своему дорогому другу Антонию или нет?
Курион помолчал, рассматривая меня недоверчиво, потом кивнул.
Уверенность меня не покидала до самого рассвета. А на рассвете мы с Курионом заявились к нему домой, горланя песни. Спустился по лестнице его отец и, хватаясь за сердце, стал восклицать:
— Ты сведешь меня в могилу, мальчик!
Курион только смеялся.
— Я спать, папа, спать!
Я держался нагло, и, когда Курион пошел к себе, развернулся, чтобы уйти. Как я и ожидал, Курион-старший окликнул меня:
— Марк Антоний!
Я остановился.
— Ну что же ты с ним делаешь? — спросил меня Курион-старший. — Как тебе совести-то хватает? Он такой талантливый, умный мальчик!
— А он об этом знает? — спросил я, не оборачиваясь.
— У него большое будущее, — сказал Курион-старший. Я, наконец, посмотрел на него.
— Он — мой единственный сын, — продолжал Курион-старший. — Ты, бессовестный, забираешь моего единственного сына. Да как у тебя хватает совести ломать его жизнь?
О, эти сетования несчастного родителя, не способного понять, что происходит с его ребенком — словно крики обезумевшей птицы. Я смотрел на него холодно, надменно, вовсе не своим взглядом, но таким, какого он от меня ожидал.
Луций, братец, я затеял в ту ночь очень опасную игру. Разозли я Куриона-старшего слишком сильно, и проблем не избежать. Но я должен был сыграть перед ним Куриона, с его злостью и холодностью к отцу, а потом — показать свою слабость и уязвимость.
И я не отрицал ни одно обвинение, выдуманное им. Да, конечно, это я испортил славный характер его замечательного сына.
Строгий, добродетельный и набожный, Курион-старший сетовал на времена и на нравы (эта фраза Цицерона быстро и решительно ушла в народ после его злобной Катилинарии).
— Он не был таким, — вдруг сказал Курион-старший. — Он был чудесным, умным не по годам. Он мне цитировал Анакреонта на греческом уже в четыре года. Выдающийся, светлый ум!