— Прости, Фадия, — сказал я. — Я не хотел тебя напугать.
Она утерла слезы и сказала:
— Не делай мне больно. Пожалуйста.
— Я не сделаю тебе больно, — сказал я. — Правда. И не буду больше грубым.
Она стояла, вжавшись в угол и смотрела на меня настороженно. Я встал перед ней на колени и поцеловал кончики ее пальцев. Даже стоя перед ней на коленях я был не намного ниже Фадии. С тех пор я никогда не был так нежен с женщиной в нашу первую ночь. Даже моя детка не знала, куда от меня деться, когда мы с ней узнавали друг друга впервые.
Потом Фадия долго лежала на мне и рассматривала мое лицо, гладила мои ресницы, волосы.
— У меня такой красивый муж, — сказала она. — Даже страшно.
— Страшно? — переспросил я, еще не вполне насытившийся ею и зачарованный. Я боялся тревожить ее снова.
— Да, — сказала Фадия. — Очень страшно.
И больше ничего не объяснила. Я стал целовать ее и облизывать, а она то смеялась, потому что ей становилось щекотно, то всхлипывала тихо, уже не печально, а чувственно.
Такая хорошая, и мне так не хотелось даже на секунду выпускать ее из рук. И действительно, она согрелась, хотя ладошки все равно, всю ночь, оставались холодными.
К утру я, утомленный, заснул, слушая как бьется ее маленькое сердце, а она прижала к моей груди свои холодные ладони, будто старалась и вырваться от меня и сблизиться со мной же.
Она стала моей, замерла у меня в руках, и я был так счастлив и будто бы, наконец, удовлетворен. То был недолгий морок, столь редкое в моей жизни состояние спокойной, сытой безмятежности.
Утром Фадия сказала мне:
— Теперь я ближе к смерти.
— Почему, птенчик? — спросил я. — Почему ты ближе к смерти?
— Потому что я теперь жена. Младенец, девочка, девушка, а потом жена, а потом мать, а потом старуха, а потом все.
Я засмеялся.
— Ну, до этого у нас с тобой еще очень много времени. Тебе еще надоест быть женой и матерью, прежде чем ты станешь старухой. Мы будем жить долго и счастливо, и растить счастливых детей, которые тоже будут жить очень долго. Все к тому идет. Тебе же вчера сказала так печень свиньи.
Фадия едва заметно улыбнулась, и я сцеловал эту улыбку с ее холодных и бледных губ, вполне понимая, что я говорю ей не совсем правду.
Смерть была для Фадии вполне обозримой реальностью.
Великолепное Солнце, ты всегда ее очень жалел, она тебе нравилась, как, может быть, и все мои женщины. Скажу тебе вот что: ты был бы ей куда лучшим мужем, чем я. А знаешь, что забавнее всего теперь? Когда я женился на Октавии, я не мог не полюбить ее, потому что в ней обнаружилась та же бессловесная хрупкость Фадии, но и любить Октавию долго я не мог по этой же причине. Чем все начинается, тем все и заканчивается, моя первая римская жена и моя последняя римская жена — обе они тихие женщины, которые простят мне все.