Что касается детки, она стала моей женой, но римский брак, законный брак, для нас невозможен. Она может стать кем угодно, даже полководцем, хоть и очень скверным, но римской женой ей не стать.
Но к Фадии, к моей Фадии, и к делам дней минувших, потому как без них нельзя добиться понимания дней нынешних.
Мы с ней стали жить вместе и узнавать друг друга, как и полагается мужу и жене. Я любил болтать, она любила молчать. Я вообще много чего любил: спорт, благовония, вино, играть в кости, гладиаторские бои, драться, золото, красивые одежды. Фадия же любила только одну вещь на земле: свой красный плеер.
Всякую свободную минуту она садилась на кровати, доставала свой маленький красный плеер, вставляла наушники и нажимала на кнопку.
Она никогда не давала мне послушать с ней музыку, или что она там слушала, а плеер всегда был при ней. Когда я в шутку попытался отобрать его и узнать, из-за чего же столько шума, Фадия расплакалась всерьез, и я, несмотря на свое любопытство, прекратил ее донимать.
Она садилась на кровать, подтянув колени к груди, клала красный (прекрасный!) плеер на простыни и покачивалась, изредка облизывая губы. У Фадии мало на что хватало сил, и если бы я не тормошил ее, не трахал и не развлекал, наверное, она бы так и сидела, уставившись на блестящие алые бока маленькой штучки, подаренной ей давным-давно.
Больше ей ничего не нравилось, разве что я. Иногда она любовалась на меня, и ее нежные, синюшные губы трогала такая же ласковая улыбка, с какой она смотрела на свой блестящий красный плеер.
Еще она спала со светом, но даже так ей было слишком темно. Она ненавидела ночь, потому что такой она представляла себе смерть.
Я зажигал как можно больше свечей и ламп, но она все равно не могла уснуть, и я не спал вместе с ней, разглядывая длинные и трагические тени ее ресниц, полосовавшие скулы.
— Какой ты красивый, — говорила она мне. — Я смотрю на тебя и думаю, что умру. Это так страшно.
— Почему? — спросил я тогда.
— Не хочу тебя оставлять.
— Нет, — говорил я. — Я имею в виду, почему ты обязательно умрешь?
И Фадия смотрела на меня, как на ребенка, и говорила:
— Все обязательно умрут. А я умру первая.
— Ну, не первая.
— Я имею в виду, я умру первее тебя.
— Это мы еще посмотрим. Кто-нибудь пырнет меня ножом в Субуре, вот увидишь.
Фадия была не слишком умна и даже не слишком грамотна. Она читала по слогам и писала с ошибками. Но какая-то мудрость в ней была, мудрость, недоступная людям ученым, которые прячутся от смерти в вечных книгах, в сохранении своих мыслей, на которое они питают надежду.