— Будешь бегать голым, — сказал я, и в тот момент почему-то все перестало быть важным, даже мой собственный голос. Я подхватил собаку и положил ее на алтарь.
Весь он, будто снегом, покрыт был теперь белыми тельцами. Я думал (и надеялся), что Атилий что-нибудь скажет, но он молча подошел к столу и сделал аккуратный надрез на теле козы, а потом принялся сдирать с нее шкуру, она отходила с глухим треском.
Атилий обернулся к нам и, склонив голову набок, указал рукой на жертвенных животных. И тут началось что-то очень странное. Мы, приученные очень аккуратно свежевать этих долбаных коз, милый мой, ринулись к алтарю и принялись, расталкивая друг друга, пытаться урвать себе куски шкуры. Мы буквально срывали ее с животных. Если честно, я не уверен, что мы использовали ножи. Скорее всего, но не точно. Могу тебе поклясться, я даже не помню, "раздевал" я пса или одного из белых козлов.
Плоть животных стремительно остывала, но была еще теплой, и я стремился урвать частицы этого тепла, пока они не исчезли из мира, прижимался руками и ртом к парному мясу, сдирал шкуру и рвал ее на куски и кусочки.
Кто-то, живущий в пещере (сам Луперк, как ты понимаешь, но я не смел назвать его по имени) был очень доволен нами, я это чувствовал, он наполнял наши руки и зубы силой.
Помню все, как во вспышках белесого света (это странно, ведь свет огня — золотой): Нумиция, вцепившегося губами в кусок шкуры, симпатичное и доброе лицо Корнелия в розовой сукровице, Атилий руками срывает с козы шкуру, еще помню боль в пальцах и зубах, запах крови и жира.
Наконец, шкуры были разорваны и валялись у нас под ногами. Тогда Атилий подошел ко мне и ножом, смоченными в крови коснулся моего лба. Он ничего не сказал и даже не улыбнулся.
Смеяться, думал я, смеяться. Надо будет смеяться, но мне не смешно. Теперь холодно не было — стало жарко. Старший отметил нас всех кровью, а затем каждый умылся холодным молоком, заранее для нас подготовленным. Все было очень правильно, по крайней мере для того, кто жил в пещере.
Едва придя в себя, мы скинули одежду, подрезали, где надо, куски шкуры побольше и повязали себе на бедра. Раньше я думал, что все выглядят так по-дурацки и потому смеются. Но теперь мне не было смешно вовсе, а смеяться необходимо, такова часть таинства.
Я смотрел на своих товарищей в кусках козлиных и собачьих шкур и не мог найти в этом ничего смешного. Мы все были в крови, разве что лица, умытые молоком, чистые.
Вдруг Нумиций захохотал, так громко, а эхо еще многократно усилило звук. Он согнулся пополам и хохотал, как сумасшедший. А он, как я тебе уже рассказывал, был крайне сдержанный молодой человек, смеялся мало и всегда по делу.