И знаешь, что еще я думаю? Публий не хотел, чтобы я занимался политикой, хотя порядочному человеку из влиятельной семьи это полагается. Теперь я думаю, что он был очень прав.
Есть дороги к смерти короче и длиннее, и уж точно — приятнее. Но мало дорог желаннее.
Ладно, милый друг, о чем бишь я? Моя детка, она политик. Хороший или плохой (теперь всем кажется, что скорее второе), но у нее политический ум. Недавно, прямо в постели, она сказала мне:
— Мой красивенький бычок, я очень долго не понимала, как тебя можно любить.
— Да? — спросил я. — А я думал, ты влюбилась в меня сразу.
— Я не удивлена, — сказала она. — Тому, что ты так думал. Нет, это была политика. Сперва. Но женщины, к моему большому сожалению, часто привязываются к тому, с кем делят постель.
— Только к очень хорошим любовникам, — сказал я. Она засмеялась, нежно и мелодично, вовсе не подумаешь, что эта женщина крепче камня, и сердце ее из стали. Она бывает такой мягкой, но это всегда политика.
Теперь она со мной настоящая. И я знаю, что она жалеет о том, что любит этого великолепного Марка Антония. До меня она никого не любила, даже Цезаря, и, хотя моя детка никогда мне этого не говорила, она напугана любовью. То, что для меня равняется пище, для нее — яд. Потому как в ее любви ко мне, как змея в корзине среди спелых плодов, хранится смерть. Она хочет жить без любви, потому что может жить без любви счастливо, а я не могу, и лучше мне не жить вовсе, если я не сумею любить, и никто не будет любить меня.
Думаю, по-настоящему моя детка любила лишь меня и Беренику, свою сестру. Береника была смешная, красивая глупышка, улавливаешь связь?
Невинность глупости, вот что нравится моей детке. Она, будучи среди умнейших людей своего времени, способна любить глупость так сильно, чтобы умереть из-за нее.
Никогда она не смогла бы полюбить Цезаря, как бы ни обманывала себя: он слишком тонок, слишком умен для моей детки.
Ну да ладно, о чем бишь я, скажи мне? Надо думать, о политике. Я никогда не интересовался ею специально до смерти Публия, разговоры о политике заставляли меня зевать, несмотря на то, что тогдашняя римская политика, без сомнения, полна остросюжетных поворотов и интриг. Она меня просто не занимала. Мама политику тоже не любила, относилась к ней очень осторожно и всегда боялась гражданской войны. Молодость ее пришлась на самый-самый пожар террора. Страх, которого она тогда натерпелась, заставлял ее бледнеть от одной только мысли о войне до конца жизни. Но, знаешь ли, если я что-то и понимаю в человеческой природе, то вот что: страх всегда неоднозначен, он скрывает и тайное желание.