Идти было невероятно тяжело, ноги казались свинцовыми. Ночной сад полнился запахами земли и воды. Сейчас он был таким некрасивым и бесприютным. Цветные пятна статуй под луной казались вспышками неведомых огней на фоне строгой черноты ветвей. Я посмотрел на свои ноги. Зачем я вышел босым? Они все были в кровавых мозолях, невозможно смотреть.
Было тихо. Никто не скулил.
— Пироженка, — позвал я. — Ты заболела?
Она, обычно такая чуткая, не откликнулась. Луна была еще крупной и яркой, как-никак, третий день после ид. В ее свете черные ветви деревьев выглядели еще более зловещими.
Милый друг, ты знаешь, что случилось потом, и знаешь это прекрасно, но я расскажу тебе все равно. Сонный, я принялся искать Пироженку, опасаясь за ее здоровье и, к сожалению, нашел. По другому приметному звуку. Звуку методичной работы. Потом я понял, что это удар ножа о кости.
В лунном свете ее кровь была черной.
Гай сидел на земле и ковырялся ножом в моей бедной Пироженке.
Лицо Гая в своей бледности схоже было с луной. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Зубы — белые-белые.
Сначала я оторопел, а потом кинулся к нему и вздернул его на ноги.
— Ты что, блядь, убил мою собаку? — прорычал я.
— Да, — сказал Гай. — Ты же сегодня тоже убил собаку. Тебе можно, а мне нельзя? Тебе не стыдно, а мне стыдно?
— Маленький урод! — я плюнул ему в лицо и ударил его так сильно, что он повалился на землю, и тогда я стал его пинать. Пироженка лежала тихо и неподвижно.
Слава Юпитеру, я пинал его совсем не сильно — у меня очень болели ноги. Гай не плакал и не кричал, он пытался меня укусить. На крики из дома выбежала прислуга, а потом и мама с папой (вот, все-таки написал именно так).
Нас с Гаем обоих очень сильно наказали, и я с тех пор называл его не иначе как тощей мразью.
В ту ночь, когда я, закусив себе запястье, старался не расплакаться от обиды, у меня все время билось в голове: волчки и овечки, овечки и волчки.
А ведь мудрый у нас был отчим, правда?
Ну, словом, будь здоров.
Послание четвертое: Отжили
Марк Антоний брату своему, Луцию Антонию, человеку злой судьбы, но доброго нрава.
Или наоборот?
Здравствуй, Луций. Как сложно иногда рассудить, кто прав и кто виноват. Я никогда не умел, хотя, думаю, Публий исподтишка пытался меня этому научить: видеть в политике что-то помимо желаний и чувств. Политика была для меня еще одного рода жаждой: есть жажда вина, есть жажда власти, а потому я никогда не руководствовался в ней ни моралью, ни разумом.
И если человек — это политическое животное, то я, смею теперь сказать, неполитическое животное, а значит — просто животное.