— Ой, насмешил, — сказал он. — Насмешил ты меня, Луций! Дай ему милостыню, зачем ты его сюда привел?
Рабы за твоей спиной переглядывались в волнении. Ты сказал:
— Я хочу, чтобы он заночевал у нас. Уже поздно, он замерзнет на улице.
Ты стал вертким, стремительным юношей, везде успевал и отличался несносным характером. А помнишь, какие у тебя к семнадцати годам вылезли веснушки? Мама велела тебе их травить лимонным соком, но они становились лишь ярче.
— Да ладно? — сказал дядька. — Замерзнет на улице? Правда, что ли? Это он тебе так сказал? Гони его в шею! Они все мошенники!
Дед вроде бы не особенно понимал, о чем мы говорим. Я подумал, что он слабоумный.
Публий смотрел на него очень внимательно, потом с улыбкой обернулся к дядьке.
— Ты же сам, дорогой Гибрида, говорил, что прощение долгов — необходимое условие процветания. Разве безденежье для этого человека не такая же тяжкая доля, как для любого из проигравшихся всадников?
— Вероятно, такая же, — сказал я со смехом, найдя шутку Публия действительно отличной. Дядька же ее не понял, он махнул рукой.
— От старика воняет.
— Это все отсутствие средств, оно сделало его таким, — сказал Публий. — Эй, Гемон, подвинь кушетку. Отдохни, отец.
Ты широко заулыбался и бросился помогать Гемону. Ты, братец, наш несдержанный социальный реформатор. Старик, не привыкший возлежать, сел на кушетку, и Публий велел налить ему вина.
— Скажи, отец, — сказал Публий. — Что ты думаешь о долгах? Стоит ли нам всем простить их друг другу? Ты ведь свободен, отец?
Я думал, старик совсем ничего не понимает, но он вдруг сказал:
— Свобода — мое единственное имущество.
Публий покачал вино в кубке. Аппетит у него явно пропал, а вот у меня — нет, я поедал оливки одну за одной, играясь с ними, вечер стал куда интереснее.
Голос у старика был такой скрипучий. Ты, помню, сел рядом с ним и дал ему в руки хлеб из белой муки, которого он, должно быть, не ел никогда в жизни. Старик утер рот и, отламывая от хлеба маленькие кусочки, принялся спешно жевать.
Публий, хоть и потерял аппетит, смотрел на старика, не отводя взгляд. А дядька злился.
— Да посмотри на него! — говорил он тебе. — Это же урод!
— Сам ты урод! — огрызнулся ты.
— Что ты ляпнул только что?
— Тихо, тихо, — сказал я со смехом. — Вы производите плохое впечатление на дедушку.
А ты его, боги всемогущие, обнял, как субститут нашего деда, пепел которого в это время, наверное, бился о стенки урны.
Публий чуть вскинул бровь. Твоя радикальность (противоестественная любовь к нищенствующим, как говорила мама) его пугала и интересовала. Почти так же, как жестокие выходки Гая в детстве.