— Хохлов, я думал, ты порядочный человек, ответственный специалист, как-никак совсем недавно сам совхозом руководил, а на поверку о тебе иначе, как о мерзавце, сказать нельзя! С Бахтиным повёлся? Или сам насквозь гнилой, с душой размером с вошь? Если это так, то я ведь не его назначил руководителем силосной бригады, а именно тебя! Значит, в любом случае, — нет, не перед совестью, поскольку она у людей подлых спит непробудным, дремучим сном! — а по трудовому Закону будешь ты отвечать по всей строгости! Надеюсь, меня хорошо понял?
— Понял! Но только то, что не тебе, пока ещё товарищ директор, мне мораль читать! — и подойдя почти вплотную, пальцем нервно тыча своему начальнику в грудь, продолжил: — Сам ты — вошь! И знай, мы и тебя раздавим так, что только мокрое место останется!
Последние слова Хохлова ещё больше усилили и без того клокочущий лавой гнев в душе Анатолия Петровича. Тотчас в нём словно проснулась многие годы дремавшая молодецкая драчливость, и он, не помня себя, со всей силой так точно ударил заместителя в скулу, что тот, всплеснув руками, точно подбитый селезень крыльями, перелетел через стол и обязательно грохнулся бы на пол, если бы коллеги не подхватили его под мышки. Увидев непростительное дело кулака своего, Анатолий Петрович мгновенно проникся сознанием совершённой серьёзной ошибки, которой не может быть никакого оправдания, но вдруг почувствовал, что его словно с головой окатили ледяной водой, и накопившийся в душе гнев, словно крутая волна, стал понемногу остывать. Тяжело, прерывисто дыша, он вышел в коридор.
В горле напрочь пересохло, страшно захотелось пить, а от злости на себя за проявленную, как в мальчишестве, несдержанность, которая сделала его ещё больше уязвимым как руководителя, хотелось загнанным волком выть. Секретарша, с кем-то живо говорившая по телефону, увидев директора с пылающим лицом, одновременно со следами то ли дикой усталости, то ли острой боли — с чем именно, она никак не могла понять, — быстро положила трубку, и своего начальника, уже входившего в кабинет, с тревогой, чуть слышно спросила:
— Чай пить будете?
— Извини, не понял!.. Повтори, пожалуйста! — в ответ приглушённо, словно из-за плотной двери, прозвучал директорский голос.
— Я спросила про чай!
— Да-да, принеси!
Оставшись один, Анатолий Петрович залпом выпил горячий, свежезаваренный чай, молча принесённый секретаршей на расписанном цветами жестяном подносе, и, переосмыслив свой никуда не годный поступок, задался вопросом: “Что же делать дальше?” В попытке ответить на него невольно стал напряжённо думать: “Если следовать моему правилу, то надо пойти и извиниться перед Хохловым. И я это без колебаний сделал бы! Но ведь он на самом деле получил лишь немного от того, что в полной мере заслужил. Подумать только: в самый разгар кормозаготовительных работ, когда если не день, то неделя точно год кормит, преследуя подлые цели, на глазах рабочих, своих подчинённых, устроил самую настоящую пьянку, после чего потерял всякое моральное право руководить ими и запятнал позором весь управленческий аппарат! Из любых правил есть исключения. Вчерашнее происшествие является вызовом не только мне, но в моём лице и всему трудовому коллективу хозяйства, и без того пользующегося недоброй репутацией. И это говорит лишь об одном: надо и дальше, конечно, без всякого распускания рук, давить на зарвавшихся заместителей, ибо в противном случае они меня сами точно, как вошь, раздавят...” От этой мысли-ответа на свой вопрос на душе стало легче, словно после долгих скитаний во тьме впереди вдруг забрезжил спасительный свет. И Анатолий Петрович дал короткое, но строгое указание секретарше срочно собрать расширенное совещание с приглашением всех руководителей среднего звена.