От черёмуховых кустов невидимыми волнами исходил такой приятно-терпкий, густой запах, что, войдя в заросли, Анатолий лицом, как в перину, зарылся в цветы, с жадностью стал вдыхать и вдыхать волшебный аромат всеми лёгкими. В голове, от набравшего силу зноя ставшей чугунной, то ли от лёгкого хмеля, то ли от чувства соприкосновения с прекрасным, переполнявшим душу, разливались тонкие, словно колокольчиковые, звоны... Вдруг вспомнилась дорогая мать, так любившая цветы, сама каждое лето на грядках, разбитых во дворе, растившая их, а к началу учебного года, первого сентября бесплатно раздававшая плоды своего вдохновенного труда, в которых оставалась частичка её доброй, жизнелюбивой души, всем папам и мамам, чьи счастливые детишки шли в первый класс. Как было бы хорошо наломать охапку душистой черёмухи, чтобы подарить матери! — подумал Анатолий. Но добрые душевные начала взяли верх, и он, ещё раз обведя восхищённым взглядом удивительные заросли, повернулся и зашагал обратно к стану.
На подходе он увидел отца с управляющим бригады, о чем-то беседующих, живо жестикулируя руками. По их улыбающимся лицам можно было понять, что они оба остались довольны и встречами-разговорами с рабочими, и набравшими высокий темп сенозаготовительными работами. Все сели в мотоцикл и вернулись в наслег, где Капитон Архипович, свернув с Центральной улицы в какой-то узкий глухой проулок, остановил своего стального коня у самой калитки обширного, обнесённого дощатым забором двора, в глубине которого стоял бревенчатый, довольно большой дом с двухскатной крышей, в отличие от других не шиферной, а тесовой. Заглушив мотор, он обернулся к Анатолию, всё ещё сидящему на заднем сиденье, и весело произнёс тёплым голосом:
— А здесь в доме-пятистенке со своей большой-пребольшой семьёй живу я! Не стесняйся, проходи! Дорогим гостем будешь!
— Спасибо!
— Благодарить будешь потом, когда силы подкрепишь! Небось, жара притомила, вон как сегодня прямо с утра нещадно палит!
— Есть маленько!
— То-то!
Отец, ещё больше загоревший, отчего белые зубы на фоне почти шоколадного лица при улыбке влажно блестели, в терпеливом ожидании сына стоял у раскрытой калитки, и едва тот слез с седла, уверенно прошёл в дом. Анатолий последовал следом, но лишь переступил высокий порог, невольно остановился — настолько внутреннее устройство показалось ему необычным. Высокие стены были не оштукатурены, а, срубленные из сосновых бревен, лишь ровно окантованы с внутренней стороны топором и гладко обработаны рубанком. Пазы между ними плотники проконопатили так плотно и умело, что природный утеплитель — густой, когда-то зелёный, а теперь высохший, тёмно-серый, сдавленный тяжестью брёвен, — мох даже в редких местах не топорщился. В силу того, что потолок из обрезных плах-“сороковок” был устроен не вровень с балками-матицами, а постелен сверху, они казались очищенными мамонтовыми рёбрами, только не круглыми, а прямыми и квадратными в сечении. Дом был на несколько комнат разной площади разделён перегородками, невысокими, чуть выше человеческого роста, и сделанными из строганых тесин, без каких-либо дверей, но с проёмами, занавешенными узкими шторками из грубой синей ткани. Обычным был лишь пол, и то только потому, что был густо покрашен коричневой краской. Сами же широкие и толстые половицы в прошлом, видимо, являлись обшивкой какой-то деревянной старой баржи, скорей всего, выброшенной в непогоду на берег да так на нём и оставшейся...