В этом я вскоре убедился. Навстречу вышла полусотня пастухов. Видя, как нас мало, они не сели на коней, но гориты с луками на плечи надели. Сражаться в мои планы не входило, и я личным примером дал сигнал спешиться.
Сближались мы неторопливо, вдруг из толпы встречающих воинов выбежала девушка.
— Пита26! — она с криком бросилась к Напарису.
Он схватил дочь в охапку, прижался щекой к ее щеке и окаменел.
Я смотрел на ее белое, красивое лицо, кое-где тронутое точками веснушек. Задорный носик, розовые губы и черные, мягкие кудри — не в отца. Наверное, такие были у матери. А глаза! Таких синих-синих, лукаво прищуренных, сияющих глаз мне видеть не приходилось. Лучше бы и не смотрел...
— Поехали домой! — сурово сказал Напарис.
— Отец, зачем ты меня принуждаешь? — зарыдала она у него на плече, а номад тут же растерял всю свою решимость, смутился.
Молодой воин вышел из толпы соплеменников и, остановившись в шаге от отца с дочерью, сказал:
— И меня прости. Хочу тебя назвать отцом! Твоя дочь чиста и свежа, отдай ее мне! Забери мои стада, оставь мне Ору и коня, проживем как-нибудь...
Напарис оттолкнул дочь, расправил покатые плечи, но вспомнив, что не сам приехал, тут же бросил в мою сторону виноватый взгляд. Я улыбнулся ему и кивнул, мол, действуй.
— А давай породнимся! — крикнул номад и широко расставил руки, приглашая Напита обняться.
Вожди обнялись, воины наши и те, что вышли навстречу, завопили здравницы, захлопали друг друга по плечам и стали потрясать оружием. Потом все мы направились к шатрам и повозкам.
Молодые шли на три шага впереди. За ними я и Напарис. "Как же его дочь хороша собой!" — думал я и тут же корил себя за эти мысли. Ведь очевидно, молодожены любят друг друга! Оказалось, что это не так.
***
Воздух был теплый и ласковый. На безлунном небе звезды выступали ярче, делаясь все многочисленнее, слабо освещали широкую темную гладкую равнину. Сладкий запах плыл над степью, и свежая роса, предвещая на завтра хороший день, опускалась на травы.
В становище кое-где еще горели костры, но большинство шатров и кибиток уже тонуло во мраке. Я подошел к своей палатке, заглянул туда, — там никого не было: в такие теплые ночи приятнее спать под открытым небом, на подостланном войлоке или прямо на мягкой траве. Постоял, прислушался к сонному храпу товарищей, мешавшемуся со звоном и стрекотанием кузнечиков, прилег около местного чума, потянулся и откинулся навзничь, подложив руки под голову.
Вдруг мне показалось, что кто-то идет, ступая осторожно, неслышно. Прислушался и, с внезапно вспыхнувшим охотничьим чувством, приподняв голову, стал всматриваться в темноту.