Четверо воинов Артаза спешились и, подняв одно из бревен, которые лежали у каменного фундамента строящегося здания, пошли к дому, где засели эллины. Бить они начали не в дверь, за которой возможно еще была опущена катаракта 40, а в стену. Им быстро удалось пробить небольшую брешь и вдруг камни посыпались дождем, валясь и скатываясь неровной грудой. Стена со скрипом как-то вдавилась, погнулась, рассыпалась широкой раскрывающейся кверху неровной воронкой. Потолок над ней обвис, выгнулся, роняя закачавшиеся в воздухе балки.
Воины бросили бревно и, окутанные облаком пыли, с криками кинулись на приступ, спотыкаясь о валуны, уклоняясь от летевших им навстречу дротиков и камней.
Двум скифам удалось ворваться внутрь, но в заваленном обломками домике было так тесно, что им тут же пришлось отступить. Размахивая коротким кинжалом, из пролома вышел эллин, и я увидел, как рыжебородый воин пригвоздил его копьем к земле и как тот извивался, хватаясь руками за поразившее его оружие.
"Бессмысленная бойня!" — Я смотрел как сколоты прикончили остальных греков, на их радость и как они с азартом копошатся в развалинах, разыскивая утварь и одежду глупых пахарей, решивших на свою голову помочь соседу ограбить скифа и размышлял — "Люди будущего могут всю свою жизнь пользоваться репутацией достойных граждан, потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти люди если не попадут в приливную волну соблазнов, так и умирают достойными гражданами. А вот я попал! Попал и с удивлением обнаруживаю, что понимаю этих людей с воодушевлением ковыряющихся в полуразрушенном доме, не обращая никакого внимания на убитых ими эллинов"
Глава 8
Шесть однообразных дней подряд я, занимая место во главе отряда, скакал по натоптанному армией Гнура тракту к Керкинитиде и еще три дня до предместий Счастливой. На десятый день вечером, наконец, увидел стойбище паралатов.
Было еще светло, но ленивые южные сумерки мало-помалу сжимали кольцо видимого пространства. Белесое небо опускалось все ниже над нашими головами, пока совсем не слилось с дымом от костров. Вокруг, по обеим сторонам узкой, коричневой от ежедневного употребления дороги, лежала голая, вытоптанная быками и овцами земля, а еще дальше за краем этой земли маячили темными пятнами и сами животные. Слышались голоса мальчишек-пастухов и обиженное блеяние овец.
От скорой встречи с Алишой сердце томилось тревогой. Те бесконечные взлеты и падения, что я переживал — то отчужденность, то снова нежность — замучили, иссушили меня. Страсть к Опии и вдруг неожиданно возникшее влечение к Оре — для меня они были ярче, чем юношеская истома Фароата по Алише. Но мои яркие чувства, о которых нельзя рассказывать людям, чувства, которыми нельзя гордиться, оказались величайшим злом. В этом меня убедила моя собственная жизнь и терзания Фароата. Он ведь переживал — а если Алиша узнает?! Говорят, любимому можно простить все.