И отключился. Неужели и правда — паранойя? А если нет? Какой смысл Герману таскать моего ребёнка по городу? Однако мысли не унимались. Я перезвонила ещё, но он не взял трубку. Ответил смс, что не может говорить. Ну как так? Говорить не может, а писать может?
До Дуньки я — ожидаемо — не дозвонилась, а через час снова набрала Германа.
— Без проблем, — откликнулся он. — Ждите телефон, — и прервал связь.
Стоило ему лишь напомнить, как меня обдало жаром. Только вот мерзла, а сейчас хоть догола раздевайся. Да какая разница, что со мной, если Сонька дома одна? Герман не в счёт.
— Где?
— Какой ещё к черту муж? — удивилась я. Неужели Гришка явился?
Тревога за Соню не то чтобы отпустила, но притупилась. Температура снова поднялась до сорока, мне сделали очередной укол. В голове троилось, мысли путались. До боли хотелось домой, чтобы дочка лежала рядом, гулила и, устав, потянулась к моей груди... Я схватилась за грудь — она должна стоять колом. Надо сцедить, срочно! Я не хотела прерывать грудное вскармливание, это таинство, которое объединяет меня с ребенком. Но грудь не болела, не наливалась молоком — она была крепко перетянута крест-накрест эластичной белой тканью. Я была так поглощена тревогой за Соню, что даже не обратила на это внимания. Осознание случившегося дошло до меня не сразу. А потом я вдруг чётко поняла: я — ужасная мать. Мой ребёнок с чужими людьми неизвестно где, а я больше не смогу кормить его грудью.
К вечеру я совсем его измучила. Снова требовала кроссовки. Пыталась сбежать из отделения в тапочках, но двери были заперты. Нас — потенциально заразных, наружу выпускать не спешили. Медсестра говорила, что выписать меня не имеет права, надо ждать врача. Где врач — непонятно.
Но, тем не менее, из отделения никого не выпускали. Я надеялась увидеть Германа — а ещё лучше Соню — хоть одним глазом. Мне принесли хрустящий пакет. В нем йогурты, фрукты, вода и ещё тёплый биг-мак, — надо же, миллионер знает, где продаётся фастфуд. А еще малюсенький букетик в горшочке. Я прямо вся в цветах последнее время. А самое главное — телефон и зарядка.
Меня терзали сомнения. С одной стороны я понимала — если уйду сейчас из больницы, то свалюсь за ближайшим углом. С другой — моя дочка, которую я выстрадала и берегла, как зеницу ока, сейчас совсем с чужими людьми.
— Ты где? — спросила я, словно ожидала мужа с работы, приготовив ужин, а он задерживался.
— Тише, — попросил он шепотом. — Спит она.
Я дошла до окна, придерживаясь за спинки кроватей. Открыла створку, перегнулась. Герман стоял и смотрел вверх, задрав голову, а на груди у него замысловатая переноска-кенгуру, в которой видно Соньку. Живая. Пытается кулачок в полосатой варежке грызть. У меня слёзы на глаза снова — да что ты будешь делать!