— Как всегда, перед битвой небольшой треш-ток. Для психического подавления противника. Щас еще минут пятнадцать артподготовки, а потом уж в атаку пойдем…
— Да не ссы ты, Макарон, не ссы никогда! — добавил он, обращаясь к долговязому солдату, окопавшемуся в придорожной пыли и нервно жевавшему потухшую сигарету.
— Да, тебе легко говорить, — глядя на руины терминала, глухо отвечал солдат, — сам-то мелкий, как таракан, по тебе ни одна б… не попадет, а во мне метр девяносто шесть, как поднимусь, так в меня укропы палить и начнут, я ж отовсюду виден, тут еще степь эта е…учая кругом, торчишь на ней, как пол-литра на столе… Ты меня и держишь при себе как мишень, чтоб от себя огонь отвлекать, знаю…
— Эх, Макароша, несешь пургу, как всегда. Но я сегодня добрый. Смотри, какую маскировку тебе добыл, — показал рацией на Бурелома Радиола, — видишь, какой широкий мужик. Вот он вперед пойдет, а ты за ним. Он раза в четыре тебя толще, за ним никто тебя не увидит, пригнись только немного. Пойдешь первым, мужик?
— Пойду, — хотел было бодро ответить Бурелом, но почему-то уныло промолчал. Он потел, тело крупными каплями вытекало понемногу из себя, вместе с телом утекала куда-то в носки душа, а выданная ему только что трофейная старая «Меркель» стала от пота скользкой и валилась из дрожащих рук. Он дивился своей нежданной несмелости, ему вдруг страшно захотелось обратно в телестудию, чтобы все, что он видел тут, превратилось бы в картинку на мониторе, а он бы эту картинку озабоченно и иронично обсуждал с такими же, как он, крикливыми, но, в сущности, очень милыми политическими разговорщиками.
— О, «Меркель»! Классная винтовка, мне такая давно нужна, — оглядев Бурелома, воодушевился Макарон. — Слышь, толстый, давай меняться. Тебе этот винт ни к чему, ты и стрелять не умеешь, скорей всего, а? А если даже умеешь, не успеешь. Как из-за укрытия высунешься, укры враз тебе яйца отстрелят. Давай ты мне «Меркель», а я тебе «Доширак», две больших коробки, а?
Бурелому стало пронзительно ясно, что здесь и на сто километров вокруг никто, если что, не пожалеет его. Не только таящимся на той стороне врагам не жаль его, но и этим, своим, условно своим, которыми он так восхищался, провозглашая тосты на патриотических банкетах, на него абсолютно наплевать. Он впервые был в таком месте. Там, в Москве, в других мирных городах, обитали люди тоже не особо любезные, но там была хотя бы мама и всегда на телефоне врачи «скорой помощи», которые обязаны примчаться, посочувствовать и дать таблетку в случае, если, не приведи бог, что-то действительно не так с яйцами. Именно с яйцами. Его особенно поразило пророчество Макарона насчет отстрела яиц. Он очень в данную минуту не захотел такого развития событий. Ну, конечно, за родину можно и яйца, но, может быть, не все сразу и, например, под наркозом. А здесь все так грубо, прилетит какое-нибудь морально устаревшее изделие обанкротившегося оборонного предприятия, прихлопнет, еще и не взорвется, потому что брак, но и так хватит, чтоб осталось от яркого молодого литератора одно мокрое место. Посмотрит Радиола и спросит: «Это что за жирное пятно? Мазут что ль разлили?», а Макарон ответит: «Да не, это жирного убило». — «Какого жирного? Того толстого что ль?» — «Ну». — «А». И все.