— Не слышу энтузиазма в твоем голосе, Ванюша.
— Мы с этой молодой дамой родственники. Очень близкие родственники, — откликнулся человек, не оборачиваясь и не замедляя шага.
— Таня! — испуганно вскричала генеральша.
— Я не звал вас, господин Орлов. Завтра вы получите официальную бумагу для явки в следственный департамент. Там и побеседуем.
— Хорошо. Тяжело ранен Олег Иевлев, следователь, который…
— А к вам, Игорь Викентьевич, к вам она вообще когда-нибудь заглядывает? Или тропка давно травой заросла?
Быстрицкий еще всматривался ему вслед, задумчиво покусывая губу, когда его окликнули. С пациентом произошли разительные перемены — пульс, давление, даже цвет лица! Теперь он не выглядел умирающим, скорее просто спящим. Это почти невероятное событие совершенно вытеснило из головы Быстрицкого тревожные мысли о незнакомце, унесшем из больницы графиню Орлову.
— Кто?
— У Орловых… — проговорил ничего не понимающий Иван.
— Есть и еще кое-какие факты, сударь, которые у меня нет ни желания, ни права обсуждать с вами.
— Уверяю вас, не по вине того, кто убил графа Орлова.
— С этим связана очень важная для нее тайна. Вы можете обещать мне, что без особой на то необходимости она не получит огласки?
— Что, дядя Женя?
— Да я у тебя хотел узнать… — растерялся Быстрицкий. — Ее забрал какой-то человек. Сказал, что родственник. Высокий такой, темноволосый мужчина, лет тридцати-тридцати пяти…
Мише этим утром тоже не сиделось дома. Но, в отличие от сестры, у него не было твердой цели. Поэтому, выскользнув из дома, он перешел канал, потом поднялся на горб Большого каменного моста над Москвой-рекой и какое-то время постоял на нем, с невольным трепетом оглядывая красные зубчатые стены Кремля, почти платиновых в морозном утреннем свете двуглавых орлов на башнях… Но не пошел туда, а свернул на набережную и двинулся по ней прочь от Красной площади и Лобного места.
Снег скрипел под ногами, дыхание белыми облачками вырывалось изо рта. Была уже середина февраля, но зима еще и не думала отступать, хотя солнышко уже повернуло на весну. Миша спиной чувствовал его теплое прикосновение, и невольно от этой ласки на душе становилось легче, светлее.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
И тут Мишу словно кипятком окатили. Он даже подскочил. «Он знает! Он все про меня знает!» — осенило его, и от этой простой и ясной мысли вдруг стало легко и спокойно. Сколько же времени он носил на душе этот грех, эту безмерную тяжесть! А ведь хотел, хотел пойти сразу в полицию и во всем признаться, а потом… Потом даже сестре не решился открыться! Только она все равно как-то узнала, сердцем почуяла. Осознание собственного малодушия подействовало на юношу угнетающе.