— Обязательно все шрамы расмотрю. Только, знаешь что, давай потом, при свете дня?
Он почему-то развеселился и шагнул к кровати, потянув меня за руку:
— То есть ты не уйдешь?
— А ты не прогонишь?
Он некоторое время молчал, словно собираясь с мыслями, а потом, развернув меня так, чтобы я могла видеть его глаза — в единственное маленькое окошко уже проникали первые рассветные лучи, сказал:
— Если тебя не пугает то, что ты видишь, если не ужасает мой внешний вид, то другого повода, чтобы отпустить тебя я не вижу.
Я не сразу поняла, что этой мудреной фразой он вообще хотел сказать. А потом до меня дошло! Получается, если он мне такой — раненый, кажется некрасивым, то я могу уходить! Вот гад! Вот… Захотелось отвесить пощечину!
— Так значит! Получается, я только внешностью твоей восхищаться должна? Получается, в тебе это — самое главное? Красавчик, да? Так тебя все, кому не лень тут зовут!
— Я не понимаю, Гаечка, миленькая, — он поднял вверх руки, как бы показывая мне, что готов отступить, готов сдаться, — Я к тому говорю, что выгляжу не очень сейчас. И, может быть, разглядев меня хорошенько, ты будет в ужасе! Может быть, тебе будет неприятен мой внешний вид…
— О-о-о! Лучше вообще молчи! Прошу тебя! Будем считать, что это ранение так на твой разум действует! Причем здесь вообще твоя внешность? И ты всерьез не понимаешь, что через неделю-другую будешь выглядеть так же, как и раньше?
— Шрам останется.
— Шрам? А у Пророка нет шрамов? Но, как я поняла, они вовсе не мешают Милане его любить!
Он сел на кровать, а потом за руку притянул меня к себе на колени. Я не сопротивлялась. И рассматривала его лицо, с такой позиции хорошо освещеное. Все такое же красивое… Да, с заклеенной пластырем раной на щеке, да, припухшее и с легкой синевой под глазом, с запекшейся кровью на шее, но это же — такие мелочи… Особенно сейчас, когда его руки ласково гладят по спине. Когда он так близко, когда я не одна, когда нужна… ему.
— Давид? У меня тоже есть шрамы. Один даже от огнестрела.
Я хорошо вижу, как больно ему улыбаться, но губы все равно растягиваются в улыбке, а глаза искряться.
— Покажешь?
— Угу. Только, уговор, при свете дня — хочу проследить, не ужаснет ли ТЕБЯ МОЯ внешность.
61. Пророк и Милана.
Я шел и не знал, что ей сказать. Да и что тут скажешь, если рядом со мной, в самом центре нашей "империи", под охраной сотен опытных тренированных бойцов, при условии того, что я уже знал о существующей опасности, ее снова чуть не убили? Я гнал прочь пугающую меня самого мысль о том, что Милане нельзя быть рядом со мной, что именно моя любовь к ней — та причина, по которой Милану хочет убить Земцов. Я не понимал только одного, неужели он думает, что я буду сотрудничать с человеком, который пытается уничтожить женщину, которая мне дорога? Неужели он думает, что я вообще буду жить, если ее не станет?