Холодало все ощутимее, и я чувствовала свою особенную связь с природой, я имею в виду она была так же зла и морозна, как я, и мы с ней словно бы действовали в команде.
Когда я ездила с Толиком в Вишневогорск, я была очень и даже преувеличенно мила со всеми, кроме него.
— Ну че ты? — спрашивал он иногда, совсем отчаявшись. — Че ты кислая-то такая?
— Ничего, — отвечала я. — Все нормально.
Я его злила, это ощущалось. Толикова мягкость обманчива, на самом деле он был вспыльчивый и до жути нервный, и я видела, как он напрягался, и сцеплял зубы, и, в итоге, отделывался очередной шуткой.
И помнила историю про нож под ребрами толкнувшего его мужика. И меня это забавляло и радовало, что теперь-то он, проходя свой духовный путь, меня не обидит, а будет терпеть.
Думаю, я была ужасной дурой. Не то, чтобы мне стыдно, скорее жутковато. Зачем злить человека, который так легко злится?
Но в то же время мне нравилось наблюдать за ним как-то со стороны, и я, к примеру, впервые поняла, что экзальтированность, шутовская расхлябанность и даже какая-то Толикова театральность, зубастость его шуток бралась из того же источника, что и его резкий норов.
Что он часто говорит ласковости, но не менее часто и грубости.
Я узнала его, рассматривала, как рисунок, и мне нравилось, как построена светотень. Какие блики и провалы зияют в нем.
Мне нравилось, что он старался быть со мной мягче, чем есть, нравилось, что ему не хотелось меня обижать. Я чувствовала себя ребенком при очень большой собаке.
Иногда я следила за ним просто так, к примеру, когда он разговаривал с папой (они смеялись и вспоминали прошлое, в котором мне места не было), я наблюдала за ними, сидя на лестнице, затаившись и едва дыша, почти просунув голову между перилами, чтобы хоть краем глаза уловить гостиную, и размашистые жесты Толика, и, может, его нервные, вечно подвижные пальцы.
Как-то раз Толик меня заметил, вышел и долго стоял и смотрел на меня, а я смотрела на него, и я подумала, он извинится передо мной за Светку, но Толик только швырнул в меня конфетным фантиком, свернутым в тугой шарик. Я не успела убрать голову, и шарик попал мне в нос.
— Идиот, — прошипела я, а Толик засмеялся, закурил сигарету, прищурил от дыма глаз.
— Ты зато умная, — сказал он. — Самая-самая.
— Пошел ты.
И в этот момент я почувствовала, что ему проиграла, я ощетинилась первой, и он все теперь про меня знал, как мне обидно.
Я проплакала полтора часа прежде, чем Толик пришел ко мне и спросил, не хочу ли я прошвырнуться, то есть, погулять.
Я согласилась, и мы пошли в лес, где звенящий от холода осенний день становился почти по-зимнему морозными сумерками.