— Двадцать, — сказала я.
— Учишься?
— Да, — сказала я. — На биолога. Изучаю жизнь на земле. Как она появилась, коакцерватные капли, например.
— Да, — сказала Фима. — Мне в глаза такие прописали, ан нет их в городе!
Уж много-много лет. Я улыбнулась Фиме так нежно, как только умела, и пошла по темному, пахнущему нищетой коридору в дальнюю комнату. Дверь была приоткрыта. Я увидела Толика, стоящего над кем-то, и серебряный отблеск в глубине.
— Толя! — сказала я. — А что мне, собственно, надо делать?
Толик с кем-то разговаривал, бормотал что-то невнятное и довольно ласковое, я подумала, что он говорит с ребенком. Как знать, может, баба Фима воспитывала в одиночку внука. Мне надоело ждать, и я распахнула дверь.
Тусклая комната, старый, облезлый красный ковер с диковинным и привычным одновременно узром, пустой сервант. На продавленной кровати, в скомканных белых простынях лежал мужчина лет пятидесяти. На фоне этой белизны он был почти неразличим, походил на огромного мучного червя.
Рядом с ним стояла сверкающая в слабом свете инвалидная коляска.
Толик сказал:
— Это Леха. Овощит потихоньку.
Что Леха овощит было видно невооруженным взглядом. Из его приоткрытого рта иногда вырывались не очень внятные звуки, скорее радостные. Наверное, Леха ждал прихода Толика.
У Лехи было некрасивое, перекошенное лицо, глаза казались слишком далеко расставленными друг от друга, рот был большой и лягушачьи-уродливый, подбородок сильно выдавался вперед. Настолько негармоничных лиц я еще никогда не видела.
Леха все время скашивал глаза к занавескам с розами, похожими на кровавые пятна. И я вдруг поняла, почему — от белого света, проходящего сквозь них, розы будто чуточку светились.
— Что с ним? — спросила я.
— А, не знаю, — сказал Толик. — Идиот, или дцпшник, или и то и другое. Я ж не врач, че мне. Фимке с ним тяжко. И ему уныло, как ж она его спустит. Как лох целыми днями дома сидит. Лады, Ритка, ща я продуктов схожу куплю, похавать че-нить сготовлю, а ты уберись. Потом пойдем Леху выгуляем, а дальше к Светке мотнем.
Кто такая Светка мне даже не хотелось знать.
Толик поскреб щеку, как всегда плохо выбритую, и метнулся на кухню к Фиме.
— Ну че, красотка, че купить тебе?
— А чего невеста любит твоя?
— Страдать она любит, лебядь умирающая!
А я осталась наедине с Лехой. Смотреть на него было ужасно, он даже не казался мне в полной мере человеком.
Зачем ты, бедняга, такой живешь?
И радости у тебя какие? Дома целыми днями, где душно и темно, и пахнет только отчаянием.
На Лехе были корничневый свитер, длиннные, безполосые, треники и шерстяные носки. Свитер казался жестким на вид, из тех, что колются.