Я изрядно вспотела после спуска и поднятия Лехи, блестки, которыми было облеплено все мое тело, видимо, вызвали ужасный зуд. Я старалась чесаться как можно менее заметно, мне не хотелось, чтобы Толик увидел меня такой нелепой.
Когда он смотрел на меня, приходилось мучиться и терпеть зуд.
— В аптеку, — сказал он. — Бабе одной лекарства должны были привезти.
Между лопатками чесалось ужасно, но я старалась делать вид, что ничего не происходит.
— Че ты?
— Что вы имеете в виду?
И неожиданно Толик меня почесал, от лопаток до затылка, быстро и немножко болезненно, так что зуд отступил. За его пальцами вслед поднялись мурашки. Я чувствовала себя, не знаю, как объяснить, взлетной полосой, но для чего — не знала.
Мы завернули в аптеку. Крошечное это было помещение — сверху, снизу и с боков отделанное белой плиткой. Странное дело, но сама стойка с витриной занимала так мало места, так сильно сжалась и скукожилась, что, казалось, здесь могут продать максимум пластырь.
Вдоль стеклянной витрины, с той стороны, где теснились упаковки из-под средств от простуды, (я сомневалась в том, что все эти лекарства есть в наличии) по стеклу шли многочисленные трещины. Изнутри раненую витрину подклеили пластырем.
За стойкой скучала тетька, толстогубая, довольная жизнью блондинка с очень красивыми, чуть раскосыми, по-кошачьи, глазами. Провизорша читала газету, она слюнявила пальцы, отслаивала уголок и, проглядев своими удивительными глазами страницу, переворачивала ее без сожаления.
Толик подошел к ней.
— Ну че, Людка? — спросил он.
— А здрасте? — сказала Людка.
— Ну здрасте, — сказал Толик. — Так че?
Людка посмотрела на меня, потом на Толика.
— Она со мной.
— Ей годков-то сколько?
— Восемнадцать, — сказала я.
— Ну да, — хмыкнула Людка. — Вот ты мразь, Толясик.
Толик развел руками. И хотя я понимала, что Людка думает о Толике что-то, что, хотя бы по мнению Толика, совсем не соответствует действительности, спорить Толик не стал. Он выложил деньги на прилавок. Людка, как неручное, но очень голодное животное, воровато схватила деньги, сунула в карман гордо-белого на фоне не абсолютной чистоты этой аптеки халата.
Она всучила Толику пакет с лекарствами, он развязал его, пересчитал упаковки и пузырьки.
— Ну че ты за человек, а? — спросил он. Людка вздохнула:
— Че тебе?
— А ты как думаешь? — Толик ткнул пакет ей под нос.
— А, — сказала Людка скучающим тоном. — Ну понятно.
Она надолго ушла в подсобку, и мы с Толиком остались одни. Я не решалась подойти и поглядеть, что у него там за лекарства. Под поистине жестоким, ярким магазинным светом была очевидна вся Толикова потрепанность, простецкая алкоголическая припухлость его лица и одновременно его болезненная заостренность, несовершенства его кожи, оспины на щеках. Но во всем этом была человечность, беззащитность, и она, именно она, казалась мне очень красивой. И то, какие у Толика печальные, по-русски тоскливые и по-русски синие глаза.