Тогда школа была старенькой, требовала ремонта — протекала крыша, скрипели полы, и со стен валилась штукатурка, но мы всегда старались подлатать её к первому сентября. Тогда она была ещё живая, мы чувствовали её дыхание, а теперь… А теперь вокруг блоков обгоревших руин высился колючий заслон — сюда иногда от церковных властей на благие пожертвования привозили на экскурсии от заводов рабочих, чтобы рассказать о пагубном вреде древней секты детолюбов-педагогов, поклоняющихся монстрам, требующим детских страданий, и повысить бдительность граждан перед этой страшной бедой человечества, отнимающих детей и приучающих их к боли напряжённого разума.
Я грустно усмехнулась и, как в девичестве, тряхнула головой:
— Пошли, что ли!
Мы двинулись вдоль колючего забора, обходя по периметру территорию. Тут не было камер. С чего им быть? Этот уголок мира давно стал музеем под открытым небом, он умер, стоял как памятник и людей сюда сгоняли насильно, чтобы показать эту мерзость и, как слепых котят, научить, что значит лоток. Но мы шли добровольно.
За поворотом увидели и Константина и Лизоньку. Они уже почти все ряды проволоки прокусили, чтобы открыть проход. Больше ничто не сдерживало нас, ничто не стояло на пути к прошлому. Для всех оно было мёртвым, это прошлое, потому его никто не охранял. Но мы знали, что это не так… Оно было живым. Просто те, кто уничтожил знание, никогда и не чуяли жизни в его Доме.
Мы ступили с чистого асфальта на раскуроченную землю и вдохнули. И сразу ощутили запах боли. Запах гари. Запах трупов. Его не было, нет — столько десятилетий уже прошло! — но мы знали, что он ещё тут. Как тут все, кто погиб. И тот, кто скоро должен погибнуть.
— Туда, — дрогнувшим голосом позвал Константин и схватился за горло, давя тяжёлый комок, вставший между сердцем и языком.
Я взяла за руку Лизоньку — в темноте ночи он ничего уже не видела, — и повела её за собой по обрушенным балкам и остаткам кирпичной кладки. Выверяя каждый шаг, чтобы и самой не оступиться нещадно разболевшейся ногой, и подружке — бывшей учительнице русского языка — не упасть. Мы перелезали через завалы и у меня подкашивались колени, когда вспоминала о том, что мы ступаем по бывшим жилищам, когда-то окружавшим школу, по домам, из которых так и не успели выбраться люди. И по тому, как прерывисто дышала за спиной Лиза, я знала, что она думает о том же.
А потом вдруг развалины домов кончились — мы вышли на бывшую спортивную площадку. Она до сих пор оставалась завалена осколками домов, раскатившимися слишком далеко, но на ней росла трава. Уже жёлтая, но всё такая же тонкая, лёгкая, удобная, чтобы играть детишкам в футбол. Теперь тут играли разве только дикие собаки.