Доктор был прав. Жюли весь этот день не приходила в чувство; только вечером лихорадка оставила ее и она уснула глубоким, спокойным сном. Домье, вернувшись вечером, согласно своему обещанию, объявил, что не находит никакой опасности; тогда Эскье ушел из комнаты Жюли и пошел лечь, измученный и утомленный.
Но когда на другое утро, часов в десять, он спросил о здоровье m-mе Сюржер, Мари ответила ему:
- Барыня вышла рано утром; она казалась совсем здоровой и спокойной.
Одну минуту мысль о каком-нибудь отчаянном шаге мелькнула в голове банкира. Но он скоро успокоился. Нет, Жюли слишком религиозна, чтобы лишить себя жизни. «В таком случае, что же значит этот отъезд? Уехала ли она из Парижа? Не задумала ли она соединиться с Морисом?
- М-mе Сюржер ничего с собой не взяла, ни чемодана, ни сундука?
- Нет, сударь.
- И она не сказала, куда едет?
- Нет…
- Она не велела заложить экипаж?
- Нет… Барыня вышла пешком… Но из окна я следила за ней. Я видела, как она прошла бульвар и наняла закрытый фиакр, вон там, напротив нас…
Жюли проснулась действительно рано, с рассветом, и тотчас же ужасная правда представилась ей в полной силе. «Это кончено… кончено… - думала она. - О, друг мой, друг мой! Правда ли это? Неужели ты никогда больше не будешь моим, никогда?… Нет, никогда больше эта дорогая, темная голова не прильнет к ее груди; она никогда больше не услышит ласковых, так любимых ею слов: «Моя Жюли!… Моя Йю!…» Все кончено и на этот раз бесповоротно. Она сама этого хотела, она хотела этого с той минуты, как ее глаза читали ужасные строки Мориса; и в бреду, во сне этих последних часов она сознавала, что это желание укоренилось в ней. Она думала: «Если бы он был здесь, если бы он мне сказал: «Моя Йю, я люблю тебя, как прежде, я хочу быть твоим по-прежнему…» - и я сама не захотела бы, я ответила бы ему: «Нет! Нет!…»
И перед ней стояли слова этого письма, несмотря на то, что она отгоняла их от себя, как кошмар.
«Вы завладели мною во время моего отсутствия. Вы во мне; я страдаю от этого и вечно буду страдать. Я никогда не женюсь на этой бедной женщине, которую я не люблю больше…»
Не женская гордость страдала в чей, а ее нежность, та нежность, которая ни на минуту не ослабевала и не уменьшалась.
«Любил ли он меня? Любил ли он меня хоть когда-нибудь? Не была ли я для него простым препровождением времени, за неимением лучшего?»
Но воспоминания пробуждались и протестовали. Когда он преследовал ее своей страстью, когда он забывал Клару и так дурно обращался с молодой девушкой, что она вернулась снова в монастырь. Да, в те минуты он действительно ее любил! А эти три года совместной жизни; разве они могли быть ложью! Она ясно видела истину.