Около одиннадцати часов я возвращаюсь домой, не рискуя особенно страдать от бессонницы. В этот вечер - первый вечер тридцать седьмого года - я довольно удачно выполнил ту часть программы, которая касалась спорта; остальное, вероятно, последовало бы, если бы я не наткнулся при входе в столовую на самого старинного, пожалуй, из моих парижских приятелей - мы были вместе уже в лицее Генриха IV, - известного романиста и драматурга Жака Молана.
- Ты идешь обедать, - сказал он мне, - так пойдем со мной, у меня и стол занят.
При всяких других обстоятельствах и, несмотря на наши общие воспоминания о школе и о Латинском квартале, я непременно тотчас придумал бы какую-нибудь отговорку. Очень мало людей, которые так быстро и так сильно надоедали бы мне, как Жак. Я слишком ясно вижу в нем вместе с недостатками, которые я ненавижу, те качества, которых мне больше всего недостает: способность внушать к себе уважение, смелость мысли, какую-то чисто животную жизнерадостность, силу творчества, уверенность в себе, без которой немыслим великий художник. Неужели эти прекрасные качества гениальности обязательно должны привлечь за собой культ «самого себя», разительный пример которого представляет этот писатель? Одному Богу известно, насколько Жюльен Дарсэн и Клод Ларше - два других писателя, близко мне знакомых, - были преисполнены себялюбия.
Но то были скромные фиалки, святые, застенчивые фиалки, совсем маленькие, спрятанные в скромном дерне, по сравнению с Жаком. Его книги, его пьесы, его враги, его планы, его заработок, его любовницы, его здоровье - вот что для него существует, и не говорить ни о чем, кроме себя. Вот Поэтому-то мой бедный Клод и говорил:
- Как вы хотите, чтобы Молан был когда-нибудь грустен? Каждое утро он смотрит в зеркало и думает: «Ну, разве не счастливчик я? Я одеваю величайшего писателя настоящего времени!» Но Клод несколько, завидовал Жаку, а вот одно из превосходств последнего: в силу самомнения он не знает зависти. Он не предпочитает себя другим, он игнорирует их.
Теперь же постарайтесь объяснить следующую тайну: при таком почти болезненном тщеславии, с которым можно сравнивать разве его бесчувственность, этому господину стоит только присесть перед лицом бумаги, и из-под пера его являются, говорят и действуют, наслаждаются и страдают страстные и красноречивые существа, созданные из плоти и крови, не чуждые любви и ненависти, одним словом, живые женщины. Целый мир встает перед вами, настолько реальный, настолько яркий, то забавный, то умилительный, что мною овладевает восторг каждый раз, как я читаю его произведения. Я знаю, однако, что это только очарование, волшебство, фокус, и что духовный отец этих героев и героинь - настоящее литературное чудовище с бутылкой чернил вместо сердца. Впрочем, я ошибся. В сердце его еще живет страстная любовь к успеху. И каким обладает он поистине удивительным тактом и умением обращаться с таким капризным инструментом, как вкус публики! Жак это - совершеннейший тип того, что на язык мастерских мы называли «применитель», художник, обладающий талантом пользоваться чужими усилиями, применив их на свой лад. Например, то время, когда он начинал свою литературную карьеру, было торжеством натурализма. Это было как раз тогда, когда только что появился великолепный «Assommoir» Золя, а почти вслед за ним - изумительные картинки из жизни крестьян и падших женщин, прославившие имя несчастного и гениального Мопассана. Жак понял, что вне этого рода нет возможности добиться большого успеха; вместе с тем он догадался, что после этих двух мастеров не следует больше касаться низших слоев общества и народной среды. Читатель был пресыщен ими. Тогда у Молана явилась гениальная мысль применить к высшему обществу методы сурового наблюдения и грубого реализма, столь дорогие новой школе. Его первые четыре тома романов и повестей были таким образом, как зло говорили при их появлении в свете, «напомаженным Золя и надушенным Мопассаном». Но эпиграммы эпиграммами, а успех - успехом. Успех же у Молана был очень велик; это хорошо помнят.