Быть может, в этот странный вечер, сидя в ложе Водевиля, я испытал бы не изящное, но весьма понятное чувство удовольствия отмщенной корпорации, если бы жертвой этой мести не была бедная маленькая Голубая Герцогиня. Когда она вернулась на сцену, я почувствовал жалость при виде более счастливого блеска ее глаз, более оживленного жара ее игры, заметного волнения во всей ее гибкой и нервной фигуре влюбленной женщины, считающей себя любимой. Когда она исчезла за кулисами, жалость эта перешла в негодование: мой приятель встал с лукавым выражением школьника, собирающегося сыграть ловкую шутку со стесняющим его надзирателем. Видя его издалека входящим в ложу г-жи Бонниве, я рассуждал сам с собой не без горечи:
«Зачем устроено так, что нравиться женщинам можно лишь уподобляясь женщине в худшем смысле слова?… Прелестная Камилла счастлива в эту минуту. Она раздевается и переодевается с веселым духом храброго созданья, прошедшего сквозь огонь для того, чтобы выиграть сражение для любимого человека. Она так хорошо провела весь акт… И не успела она отвернуться, как он уже обманывает ее… И этот обман усугубляет то удовольствие, с которым он ведет игру с другой. У самой большой плутовки из всех плутовок вряд ли когда-либо глаза горели такой жаждой нравиться, как они горят в настоящую минуту у этого известного писателя! И как серьезно жмет он руки обоим мужчинам, находящимся около этой дамы!… Один из них, наверно, муж, а другой, вероятно, соперник. Прекрасно, теперь он говорит обо мне, потому что злые голубые глаза лорнируют меня… Лучше буду следить за ходом пьесы. Это будет и достойнее, и приятнее. Мне давным-давно известно, что поэты, романисты и драматурги бывают сердечными только в своих произведениях. А как приятно было бы уважать чувствительность в том, чьим талантом восторгаешься. Вместо того, девять раз из десяти замечаешь, что, чем художник нежнее в своих произведениях, тем он черствее в жизни… Какая это жалость!…»
Был ли я вполне чистосердечен в этих рассуждениях с самим собою? Увы, нет! Я смутно уже начинал это сознавать.
Одно вероломство Молана само по себе не возмутило бы меня до такой степени, если бы оно касалось кого-нибудь другого, а не маленького Берн-Джонса из Водевиля, то я нашел бы его довольно забавным «фарсом», как говорили мы в мастерской. Особенно меня позабавил бы тот несколько сконфуженный вид, с которым Жак вернулся в нашу ложу.
- У тебя вовсе не тот торжествующий вид, который советовал принимать давнишний ловкий молодец: «гляди на публику в упор», - «знаете ли вы, стадо мерзавцев», и т. д. - сказал я. - Издали, однако, казалось, что твои дела идут хорошо.