Этот-то голосок прошептал мне: «Как это прекрасно!» когда в пятнадцать лет я прочла знаменитые стихи: «Ватерлоо! Ватерлоо!» в то время, как моя бедная мама восторгалась чтением посредственных книжонок, взятых из библиотеки на площади св. Сюльпиция. Этот же голосок подсказал мне ответить немедленно «да», когда наш старый друг заговорил о театре. Все тот же голосок не допустил меня поддаться окружавшим меня тогда искушениям… Не воображайте пожалуйста, чтобы они были слишком благоразумны, эти советы моего внутреннего голоска. Подумайте, какое это занятие для девушки моих тогдашних лет: повторять постоянно слова любви, придавать своему голосу любовную интонацию, а лицу и жестам - выражение любви! Под конец эта игра начинает заражать вас горячкой тех ролей, которые вы разучили… Хочется испытать их самой, те чувства, которые так старалась передать. Словом, я не могу хорошенько вам это объяснить, но, вероятно, потому, что я была рождена для театра, я не могу играть какое-нибудь лицо, не становясь им или почти им, и когда выходишь, говоря от лица другого: «Послушайте, Баязет, я чувствую, что вас люблю!», если бы вы знали, как иногда хочется сказать ту же самую ласкающую фразу за самое себя.
- Увы, - отвечал я, когда она снова умолкла, - то, что вы мне рассказываете, - это общий удел всех… В книгах читаешь, что чувство заставляет так страдать, и не знаешь покоя до тех пор, пока сам не испытаешь тех страданий, которые в книге описывались такими мучительными… Страдания поэтов заразительны. Им подражаешь вопреки себе и являешься вполне искренним в этом подражании. Это только лишнее доказательство того, что сердце очень сложный механизм.
- Даже более сложный, чем вы полагаете, - сказала она с полуулыбкой, - когда дело идет о девушке, живущей, как жила я… Я вам говорила, что я безумно любила свое искусство… Как я решила в своей бедной голове, что искусство это не совместимо с мещанским спокойствием правильного образа жизни и что прозаическая и монотонная добродетель - враг таланта, я не сумею вам объяснить. Я была убеждена, что без страсти нельзя быть великой артисткой. И до сих пор еще я не думаю, что я была не права. Вот хоть сегодня, например, я играла свою последнюю сцену так, как никогда еще не играла. Нервы мои ныли при каждом жесте, при каждом слове, и я отдавалась своей роли, отдавалась ей до безумия.
Почему? Потому что я видела, как Жак вышел из вашей ложи, и не могла понять зачем. Если бы вы знали, какие мучения я терпела, глядя в эту минуту на ложу г-жи Бонниве… Боже, как я ненавижу эту женщину! Это мой злой дух, и злой дух Жака. Вот увидите. Если бы она вышла ранее конца со своим болваном-мужем, я подумала бы, что она уезжает вместе с Жаком. Я упала бы на сцене… Простите. Возвращаюсь к своему рассказу, так как он еще не очень наскучил вам. Все эти романтические чувства, смутные и неопределенные, шевелившиеся во мне в то время, как я усердно работала, готовясь к выпускным экзаменам в консерватории, воплотились в мечте, над которой я прошу вас не очень смеяться. Да, все эти страдания и радости любви, все эти волнения, долженствовавшие воодушевить артистку и сделать из нее соперницу Рашели, Деклэ, Сары Бернар, Юлии Барте я желала испытать относительно кого-нибудь, кого бы они воодушевили, воодушевляя меня, относительно гения, которого я могла бы вдохновлять, вдохновляясь сама, и который писал бы дивные песни с гениальностью, равной его гению. Господи, как трудно выразить то, что, чувствуешь так ясно. Я ищу имя в истории театра, которое могло бы вам объяснить эти грезы лучше, чем моя болтовня.