Одно воображение! Как легко это сказать! Но не существует ли такой глубоко затаенной и удивительно чувствительной точки, которой это воображение касается нашего сердца и которая даже составляет самое наше сердце? И когда прелесть женщины поразила эту маленькую точку, мы всегда найдем предлог не оставаться верными благоразумному намерению не видеться. Дело в том, что прежде всего я не спал спокойно ночь, как рассчитывал, а когда проснулся от беспокойной дремоты, овладевшей мною под утро, я думал о Камилле Фавье с тем же волнением сочувствия, как и накануне.
«Если я буду думать еще о ней, то не стану больше видеться ни с ней, ни с Моланом!»… О! Благоразумное решение, и в ту же минуту я отыскал предлог, чтобы ему не последовать. Разве я не обещал Жаку уведомить его об успешности или неудаче его выдумки? Однако, я не без угрызений отправился уже в десять часов выполнять эту странную миссию. Накануне вечером я забыл, что как раз в десять часов у меня была натурщица. Одна девушка, Мальвина по имени, должна была придти позировать для моей нескончаемой Прощенной Психеи. Отсылая ее, я услышал тот внутренний голосок, о котором так мило говорила накануне Камилла, шепча мне: «Малодушный! Малодушный!» И даже помимо этого голоска, одно присутствие этого создания не доказывало ли мне всю нелепость моего зарождавшегося чувства? Мальвина, как и Камилла, обладала идеальной головкой настоящей Мадонны, а между тем это была красота, продажная. Ее рот с такой изящной улыбкой, когда она молчала, открывался только для произнесения грязного сквернословия. Какой пример никогда не верить очаровательной прелести личика! Судьба посылает нам такие предостережения, которые мы отталкиваем со смутным ощущением чего-то непоправимого.
Когда Мальвина ушла, я взглянул на свою мастерскую, на начатый холст, на ящик с красками, на палитру - и вышел, преследуемый молчаливым упреком всех этих предметов. Зачем я его тогда не послушал!
К счастью, чтобы дойти до улицы Делаборд, где живет Жак, позади св. Августина и казарм де ла Пепиньер, мне приходилось проходить хорошеньким кварталом Парижа, который вскоре развлек меня. Я его знаю так хорошо потому, что пробовал писать с него много этюдов, когда старался, как говорят художественные критики, ищущие в наших произведениях поводов проводить свои теории, - быть «новым». С этой глупостью я, благодаря Бога, покончил. Она все-таки принесла мне пользу, так как, хотя я и не думаю больше, что задача живописи является передача игры света без смысла и рамок человеческой жизни, не имеющих существенного значения, от этих этюдов у меня сохранился более живой вкус, более тонкое понимание некоторых пейзажей, например, Сены, сада Тюльери и площади Согласия. Я особенно люблю их дополуденный колорит, который придает им нежную свежесть, светлую прозрачность акварели одновременно с ощущением пробуждающейся деятельности. В это утро, когда нервы мои были взвинчены зарождавшейся страстью, вода реки показалась мне еще более свежей, серо-голубой отблеск неба на оголенных деревьях еще более нежным, вода в фонтанах еще более сверкающей под белой шумящей пеной. Мое чрезмерно возбужденное существо, лучше воспринимало прелесть пестроты и задушевности пейзажа с тонкими деревьями, кокетливыми домиками и струящеюся водою. Невольно я забыл свое твердое решение благоразумия и свои угрызения относительно покинутой работы, для того, чтобы представить себе то духовное возрождение, которое пробудила было во мне связь, подобной той, которую этот пресыщенный Жак Молан так мало ценил. Затем мною овладела непреодолимая ирония, и я говорил сам себе так или приблизительно так: