Пока все эти мысли проносились в моей голове, отодвинулась задвижка у дверей и дверь открылась. Пожилая и очень просто одетая служанка, очевидно, служившая одной прислугой, дерзко смотрела на меня. После некоторой нерешительности она, наконец, сказала мне, что пойдет посмотреть, дома ли «господа», и ввела меня в маленькую гостиную. В ней было наставлено слишком много мебели для такой комнаты. Если бы я поднял чехлы, то увидел бы, что штоф обивки и позолота дерева свидетельствовали о прежней роскоши. Довольно хорошая вышивка покрывала одну из стен. Пришлось подогнуть низ ее, чтобы приноровить к размерам комнаты, до потолка которой я мог достать кончиком своей трости. Концертный рояль, большие бронзовые часы, слишком высокие канделябры, - все это когда-то украшало отель финансиста. Эти немые свидетели былой роскоши одним своим присутствием говорили о грустном разорении более красноречиво, чем то могли выразить слова. К тому же у меня почти не было времени на размышления о том, что мой бедный Клод в дурные минуты педантизма назвал бы психологией этой обстановки. Женщина лет сорока пяти входила в гостиную. Я с первого взгляда узнал в ней мать Камиллы. Г-жа Фавье походила на свою дочь, и эта торжественность состарившихся и подурневших черт была почти мучительна. Как-то грустно становится, когда встретишься лицом к лицу с призраком будущего молодой и изящной красавицы, которой восторгаешься, которую начинаешь любить! Тем не менее выражение взгляда матери и дочери было так различно, что сразу ослабляло сходство. Насколько голубые глаза Камиллы, то слишком ясные, то слишком темные, то слишком живые, то слишком томные, указывали на страстную мятежность души, на глубокие волнения, на внутреннее неравновесие, насколько кроткая и тихая лазурь глаз г-жи Фавье выражала пассивное спокойствие, безропотную и, несмотря на все, счастливую покорность. Да, эта вдова трагически окончившего биржевика была олицетворением внутреннего мира. Видя ее такой, какой видел я, несколько толстую, со здоровым румянцем на пухлых щеках и, если не щегольски, то во всяком случае прилично одетую в почти модное платье, нельзя было себе представить, во-первых, что эта женщина пережила драмы разорения и самоубийства, и во-вторых, что эта безупречная и спокойная благородная вдова - мать актрисы.
Все изменяется. Разве я сам имею вид художника старых традиций? А мои товарищи разве имеют его? А псевдоклубист, одетый, как модная картинка, каким является Жак Молан, разве больше походит на писак 1810 года или богему Анри Мюрже? Но зато, разве мы не живем в те времена, когда театральная пьеса, пользующаяся успехом, приносит в продолжение многих лет стоимость и доходы фермы в Босе, в этом плодороднейшем уголке Франции, когда портрет американца оплачивается по пятнадцати, двадцати и тридцати тысяч франков, когда сосьетер Французской Комедии получает содержание посланника, пока не уйдет в отставку, имея красненькую ленточку в петличке, когда актрисы, совершающие свое турнэ, принимаются в чужих странах, как королевы. Преграда предрассудков и принципов, отделявшая артистическую жизнь от светского общества, навсегда снесена. Этому прогрессисты и демократы радуются. Пример Жака, а также и то, что я читал, привели меня к убеждению, что в этом-то, наоборот, и кроется одно из печальнейших заблуждений нашего времени. Артист всегда выигрывает, когда на него смотрят, как на полупария. Его естественная склонность ко всякому блеску, неизбежная дань силе его воображения, тотчас превращаются в тщеславие, когда он становится жертвой внешней красоты обстановки, роскоши, похвал, особенно же элегантной женщины, так беспредельно льстящей его самолюбию, его чувствительности. А если он не поддается искушению, то впадает в другую крайность, не менее естественную для этой восприимчивой породы людей и не менее опасную, - в необузданную гордость и человеконенавистничество. Но я сам впадаю в присущий мне недостаток, в неопределенную и нескончаемую мечтательность. Вернемся к тому, что всегда останется верным исправительным средством всех пороков, умственных и других: к действительности. Итак, я сидел против почтенной г-жи Фавье в гостиной с мебелью, покрытой чехлами, со сконфуженным видом от этого разговора с глазу на глаз с матерью, когда я пришел к дочери. Вдова скоро ободрила меня своим мещанским и практичным разговором, так подходившим к ею лицу и ее происхождению. Позже я узнал, что она была дочерью мелкого северного коммерсанта, на которой романтический отец романтической Камиллы женился ради ее красоты, встретясь с ней во время одного из своих путешествий.