Мой второй визит, как легко можно догадаться, был к самой «Голубой Герцогине», как я начинал называть Камиллу в моих сердечных монологах. Между сентиментальностью этого прелестного ребенка, в которой она призналась мне накануне, и практичным материализмом ее любовника было не больше разницы, чем между роскошным домом площади Делаборд и очень скромным третьим этажом очень скромной улицы де ла Барульер, в которой я звонил часа в два. Полинявшая окраска плохо оштукатуренного фасада гармонировала с убогим видом швейцарской, с леденящим холодом деревянной лестницы без ковра, ступеньки которой, не натиравшиеся уже несколько дней, накренились к стене. Вся эта ветхая постройка носила отпечаток жалкой посредственности, и визитные карточки, по-мещански прибитые к дверям, на которые я из любопытства взглянул, слишком ясно указывали на то, какого рода жильцы нашли здесь приют своему скромному существованию. Эти старинные улицы Сен-Жерменского предместья изобилуют такими домами, где самая высшая квартирная плата 2000 франков и которые служат последней пристанью, открытой всем обломкам скромной буржуазной добродетели. То вы встречаетесь на площадке со старым генералом в потертом сюртуке, орденская ленточка в петличке которого свидетельствует о сорокалетних ежедневных лишениях и дисциплине; то с учителем, направляющимся в свой класс с портфелем, набитым книгами и убивающийся за репетиторством, чтобы дать приданое своим дочерям и содержать больную мать; то с каким-нибудь пожилым священником, каким-нибудь бывшим судьей, лица которых носят следы жизни, всецело посвященной серьезным мыслям.
Было более чем естественно, что вдова покончившего с собой и разорившегося биржевого дельца решила скрыть свое общественное падение в одном из этих приличных для людей с стесненными средствами приютов, в которых я никогда не бываю, не испытывая грустного чувства. Не братья ли они мне до некоторой степени, эти обычные обитатели старомодных домиков? Как мне не глядеть с сочувствием на эти бедные жертвы социального строя - жертвы неисправимой доверчивости, заставлявшей их принимать всерьез официальные фразы этого подлого света, который никогда не уважал ничего, кроме денег, хорошо или дурно нажитых, - жертвы робкой чувствительности, мешавшей им насиловать, грубо вымогать счастье? Разве я не был и не буду до смерти сам жертвой избытка совестливости, пугливой дрожи, всегда охватывавшей меня перед действием? И я также слишком наивно верил лживым образцам шарлатанов искусства. Я останавливался перед воспроизведением из боязни умалить, профанировать мое внутреннее видение, отчаиваясь достичь его совершенства. Страстный поклонник славы, я избегал нечистых приемов рекламы, и прожил полжизни побежденным и неизвестным: побежденным - в силу своих лучших достоинств, неизвестным - благодаря благороднейшим чувствам. А Камилла, разве она не была мне сестрой но своей страдающей впечатлительности? Дорогая Камилла! В ту минуту, как я услышал звон колокольчика и звук приближавшихся шагов, все мои впечатления сводились к этой сентиментальной аналогии, еще более приводившей меня в умиление. В том факте, что актриса, уже ставшая знаменитостью, продолжает жить здесь, я хотел видеть доказательства того, что она не лгала мне, говоря накануне своей мирной жизни вдвоем с матерью, - явный признак полного отсутствия тщеславия, неоспоримое свидетельство ее гордости. Если она утратила невинность, то, по крайней мере, не продала себя за роскошь. Она отдалась из любви и восхищения. Увы, мне очень скоро пришлось узнать, что искушение пышным парижским щегольством, весьма естественное для молодого и изящного существа, пользовавшегося роскошью и утратившего ее, составляло один из элементов той нравственной драмы, которая происходила в ней.