- Не сердитесь на него за то, что в сущности не больше, как вспышка гнева, - сказал я, испуганный вдруг явившимся у меня опасением, которое я после признал за ясновидение. - Вы обратились к Фамберто. На минуту Жак был оскорблен. Он написал вам злую записку. Я уверен, что он уже раскаивается в этом.
- Он? - вскричала она с недобрым смехом. - Если вы говорите, что думаете, то совсем его не знаете… Больше всего огорчает меня, поймите вы, не поведение его со мной, хотя я жестоко от этого страдаю, а то, как он унижает себя во мнении, которое я имела о нем. Я ставила его так высоко, так высоко!… Я видела в нем существо, совершенно отличное от других, необыкновенного человека, такого же необыкновенного, как его талант! И надо же, чтобы я видела его уподобляющимся любовникам всех моих сотоварок по театру, худшим из этих любовников, таким, которые не имеют даже мужества признаться в своих изменах и скрывают их в выдумках, как это делают продажные женщины, таким, для которых любовь служит только поводом потщеславиться, выставить напоказ чувство женщины, как цветок в петличке… Моя страсть уже более не ослепляет меня, поверьте. И это терзает меня, а он, такой умный, и не подозревает даже, какого рода мои страдания. Неужели вы думаете, что я не догадываюсь, что эта подлянка, г-жа Бонниве, пригласила его вчера вечером ужинать или проводить ее, или еще хуже того? Мы знаем, чего стоят светские женщины, когда они пускаются на это. Около нас те же мужчины и они рассказывают нам их похождения!
Это - отменные дряни подчас, поверьте!… А Жак согласился, потому что у нее есть отель, лошади, экипажи, платья от Ворта, бриллиантовое ожерелье в пятьдесят тысяч франков, тридцатитысячные меха и частица «де» перед ее именем, которое даже и не ее… Право! Слишком глупо иметь сердце… Я также, стоит мне только захотеть, в тот же день буду иметь роскошь, если она именно нравится этому писателю с душой проходимца. Стоит мне только взять Турнада, того толстяка с физиономией кучера, которого вы видели в моей уборной, и у меня будет отель не хуже дома этой Бонниве, и бриллианты, и платья от Ворта, и карета, и лошади. Я буду их иметь, буду… И он узнает об этом, и это он сделает из меня содержанку, падшую женщину, и я скажу, я крикну это ему. Вы думаете, что я не решусь?
- Нет, вы не решитесь, - ответил я. - Только говоря об этом, вы уже чувствуете отвращение.
- Нет, - отвечала она глухим голосом, - не надо считать меня лучше, чем я есть. Бывают дни, когда эта блестящая жизнь привлекает меня. Я была богата, видите ли. До двенадцати-тринадцати лет я была окружена всевозможным баловством, какое только может доставить единственной дочери отец, выигрывающий сотни тысяч франков в год на бирже. Ну, вот. Иногда мне не хватает роскоши, которую я знавала. Эта скромная жизнь, такая серенькая, вялая, вульгарная, вызывает во мне отвращение и давит меня. Когда сидишь, ожидая в конторе трамвая, в ватерпруфе и в галошах, для того, чтобы сэкономить тридцать пять су на извозчике, выходишь иногда из терпения и говоришь себе слова искушения: «Если бы ты хотела!»… Ах, когда моя душа полна счастья, когда я могу думать, что люблю и любима, что осуществляю, воплощаю мечту моей юности, что Жак привязан ко мне так же, как я к нему, что я всегда буду близка к его жизни, к его делу, тогда я испытываю опьяняющее наслаждение, отвечая себе: «Если бы я хотела? Но я не хочу»… И я улыбаюсь моей милой бедности, потому что она вместе с тем и моя дорогая мечта. Но когда, как сегодня, я с ужасом убеждаюсь, что я жертва миража, что у этого человека столько же сердца, сколько тут, - и она ударила кулаком по маленькому столику, на который облокотилась, разговаривая со мной, - тогда… о, тогда я иначе отвечаю на это искушение.