Прошло еще три недели; нескончаемый портрет столько раз исправлялся, что не только не подвинулся вперед, а даже назад. Если работа над произведением искусства не улучшает его, а уничтожает, то это верный признак, что оно будет неудачным, а вместе с тем и доказательство, что не мы создаем творения, достойные этого названия, - они создаются в нас без усилий, без воли, почти без нашего ведома.
Сеансы позирования, к тому же, становились все более и более неправильными. Камилла начала репетировать пьесу, которая должна была заменить «Голубую Герцогиню», и то под одним, то под другим предлогом - сегодня потому, что устала, завтра потому, что учит роль - находила возможность из двух сеансов откладывать один. Когда же она позировала, то это происходило при совершенно других условиях, чем во время первоначальных сеансов. Оставаться со мной с глазу на глаз было для нее потребностью в эпоху ее нежных признаний и даже в эпоху ее жалоб, полных нежного беспокойства. Она страшилась этого теперь, когда ее ревность к сопернице принимала острый характер подозрительного расследования. Ни одного раза в течение этих трех недель тоскливого выжидания она не приходила в мастерскую одна. То мать, то кузина, то подруга сопровождала ее. Я бы ничего более не знал о ней, если бы, с одной стороны, не угадал ее внутреннего беспокойства по заметной перемене в ее лице и по ее все возраставшей нервности, и если бы, с другой стороны, не имел с Жаком разговоров, правда, коротких, но уяснявших мне причины этой жестокой печали бедной «Герцогини».
- Не говори мне о ней, - сказал он мне раз раздражительно сухим тоном, - я буду несправедлив, потому что она все же любит меня. Но какой характер… какой характер!…
- А-а! Она продолжает разыгрывать перед тобой комедию высокой, непонятной души, - с насмешкой сказал он мне в другой раз. - Что ж, сливайте воедино ваши прекрасные души, но оставьте меня в покое…
В последний раз, наконец, он сказал мне свирепо:
- Так как ты сильно интересуешься ею, я дам тебе поручение. Ты можешь сказать ей, что если она хочет добиться, чтобы я перестал ей даже кланяться при встрече, то она избрала надлежащий путь… Ах, если бы она не была мне нужна для моей будущей комедии, уж я бы ей показал!
Ни в один из этих трех раз я не старался узнать больше. Я не обратил внимания ни на сухость, ни на иронию, ни на жестокость, испытывая какую-то странную боязнь. Я ожидал с ужасом того момента, когда он мне скажет: «Бонниве моя любовница». Такие признания всегда грустно слышать, по крайней мере, у меня всегда было такое чувство. Во мне это какое-то отвращение, доходящее до боли. Не есть ли это следствие известной щепетильности, в которой меня упрекал Жак?