- Но она, - отвечал я, - она, быть может, не простит тебе…
- Вот еще! - отвечал он. - Сходи-ка только к ней и попроси, чтобы она пришла сюда поговорить со мной несколько минут. Увидишь, откажет ли она тебе в этом. Ну, сделай это для меня… и для нее!…
- Нет, нет и нет, - отвечал я ему, наконец, с резкостью настоящего негодования, которая заставила его пожать плечами и взяться за шляпу, говоря:
- Ну, так я сам отправлюсь за ней.
- Но куда? - спросил я его.
- Туда, где она находится, - отвечал он мне.
- К Турнаду?
- К Турнаду… Со всем тем, ссора с этим негодяем, пожалуй успокоила бы мои нервы. К тому же Бонниве узнала бы об этом, и это было бы лишним доказательством того, что я продолжаю любить Камиллу. Впрочем, я спокоен, я найду у себя дома письмо от нее, в котором она умоляет повидаться с ней… Удивительно, что она еще утром не явилась.
Он снова стал Жаком Моланом лучших дней, человеком, полным самоуверенности и невозмутимо заявляющим о правах своей личности. Я с этих пор перестал ей подчиняться. Будет ли то же с Камиллой? Неужели ему удастся снова приобрести влияние над бедной влюбленной, которую он измучил до унижения? Тогда это будет еще новое, худшее унижение. Этот вопрос, который я задал себе, когда Жак, наконец, оставил меня, поверг меня в такую скорбь, что у меня явилось непреодолимое желание уехать, никогда больше не видеть их, ни ее, ни его, ничего больше не знать о них никогда. Я решился в этот же вечер прямо отправиться в Марсель. Там я решу, на какой пароход сесть. Я употребил оставшиеся часы на необходимые поездки в банк, в магазин красок, в бюро спальных вагонов, к двум-трем дальним родственникам, с которыми я еще поддерживаю отношения. Время от времени я поглядывал на часы и при мысли, что время подвигалось вперед, я физически ощущал, как у меня точно рукой сжималось сердце. Я заранее чувствовал холод того уединения, в котором я окажусь, покинув город, где живет и дышит моя единственная любовь.
Каково же было мое волнение, когда в шесть часов, в ту минуту, как я садился за обед, в столовой, расположенной в нижнем этаже дома, я услышал, как у подъезда остановилась карета. Раздался звонок у входной двери, потом голос того лица, которое мне больше всего хотелось и которое я более всего боялся увидеть, голос Камиллы Фавье!
- Вы уезжаете? - спросила она меня, когда я вошел в мастерскую, куда велел слуге проводить ее, - Я видела ваши упакованные чемоданы в передней…
- Да, - сказал я, - я хочу проехаться по Италии… - Она не подняла вуаля, как бы желая, чтобы я не разглядел ее лица. Этот признак стыда, который она испытывала в глубине души, был мне все же приятен. Это было еще одним из многих доказательств прирожденной чуткости, которое еще более раздирало мою душу при мысли о ее позорном падении и которое делало ее мне еще более дорогой, до страдания, до безумия дорогой.