Когда они очутились вместе, после этих мучительных двенадцати часов, пережитых в нескольких шагах друг от друга, они уже не были вооруженными один против другого неприятелями, какими бывают обыкновенно любовники. Они встретились с открытой душой, и не прошло и минуты, как они угадали и поняли друг друга. Жюли бросилась на колени около дивана, на котором лежал Морис и глядел на нее своими светлыми, полными упреков глазами. Она открыла свои объятия; он снова спрятал голову на этой женской груди. Г-жа Сюржер зарыдала, обнимая этого, дорогого ей человека… Она подняла голову и произнесла громко:
- Я не хочу, чтоб ты плакал; не хочу, не хочу!…
Он ответил ей серьезно:
- Дорогой друг мой, не заставляйте меня больше так страдать… Я обещаю вам быть рассудительным, жить около вас, как уважающий вас брат. Не гоните меня. Что со мной будет вдали от вас? Если б еще можно было сразу умереть. Но придется жить, а у меня не достает на это храбрости!…
Она страстно сжала его в своих объятиях. Они оба достигли той экзальтации чувства, когда одной любви недостаточно для того, чтобы соединить два человеческие существа; нужно было, чтобы страдание их извело, измучило, так сказать, сроднило их души…
Каждый из них любил уже не самого себя; каждый любил другого и готов был жертвовать собою, чтобы спасти и успокоить друга. Жюли согласилась бы на всевозможные жертвы; она готова была даже забыть свою религиозность и свою честь. Если б Морис сказал ей: «Поклянитесь мне, что вы никогда больше не пойдете в церковь и что ни разу в жизни вы не будете говорить ни с одним священником», она поклялась бы ему от всего сердца сделаться грешницей. Если б он шепнул ей мольбу: «Будь моею, отдайся мне», она бы отдала ему это слабое тело. Но Морис не имел ни желания, ни намерения просить ее о подобных вещах. Он был весь полон только одной мыслью: удержать ее, успокоить, видеть ее счастливой. Он умел найти необходимые слова:
- Чего вы от меня хотите? - говорил он. - Клянусь вам, что я никогда не буду смущать вас, как я это делал… Хотите, я откажусь от того, что вы мне прежде позволяли?
Она ответила тихо:
- Нет… нет… в нашей любви нет ничего дурного. Можно любить совсем чисто, такой любовью, которая не возбуждает упреков совести.
Она вспомнила о сестре Косиме, о прежних дорогих и невинных ласках. И Морис в эту минуту сам верил в возможность подобной нежности, без страстных порывов, как накануне; мучительная ночь, казалось, поборола властность тела.
Он застенчиво спросил:
- И вы мне позволите выезжать с вами, сопровождать вас по-прежнему?