— Как только смог, я сменил фамилию. Эта — мамина. Всё это дерьмо оставил в прошлом, а теперь оно ушло вместе с Колей в могилу, — толчок, и Артур врывается в меня до упора.
Нависает, его глаза так близко, а губы почти касаются моих. Не могу сдержаться и едва слышно стону. Мои пятки упираются в поясницу Крымского, а из его груди вырывается сдавленный хрип. Но он ещё не всё сказал:
— Я не убивал его. Веришь мне?
— Да.
— Будешь со мной? Останешься?
— Ты хочешь этого?
— Тебя хочу.
— Только тело?
— Всю тебя. Такую… чёрт, хорошо-то как, охуенно быть в тебе… Такую сильную, гордую ведьму рыжую. Останешься? Не сбежишь больше?
— Нет.
— Никогда? А то у меня ещё много спортивных костюмов в шкафу.
— Не сбегу.
Темп нарастает и уже не до слов. Когда оргазм ослепляет меня, на задний план уходят все тревоги, всё ужасное прошлое. Пусть. Что было, то и было — этого я уже не смогу исправить.
Но сейчас, когда Артур так жарко целует меня, а в душе невыразимый покой, хочется плакать от счастья.
Впервые только от счастья.
Артур
В третьем ангаре темно, несмотря на ясный летний день. Я ступаю в раскрытую дверь, прячу ключи в карман и щёлкаю выключателем. Лампы гудят, мерцают, и вскоре яркий свет заливает помещение.
Проворачиваю замок, делаю несколько шагов к центру и останавливаюсь. Потому что впервые не знаю, как себя вести. Тяжело, даже ноги не слушаются.
Меня часто предавали, я тоже совершил за жизнь много нехорошего. Никогда не был примерным мальчиком, часто играл грязно, преследовал выгоду. Но именно поступок Саши вогнал острую занозу под ребро. Теперь она нарывает и гниёт, мучает.
Сашка сидит на полу, спиной опирается на грубо оштукатуренную стену. Длинные ноги в кожаных брюках согнуты в коленях, глаза закрыты, на щеках густая тёмная щетина. За пару дней бывший друг осунулся, похудел — на редких харчах да взаперти сложно сохранять цветущий вид.
На моё появление не реагирует. То ли спит, то ли всем своим видом показать хочет, как мало его задевает моё отношение к нему. Не знаю, и разбираться не очень интересно, что в его башке творится.
Иду к стене, беру один из стульев и, повернув спинкой к Сашке, седлаю. Опираюсь на деревянную перекладину руками, кладу подбородок на предплечье, смотрю внимательно. Жду. Вот чего только? Что Сашка очухается, упадёт мне в ноги, начнёт лизать ботинки и слёзно просить прощения? Нет, конечно. Он не из таких, а мне и не нужны его сопли и рыдания. Я не для этого к нему пришёл.
А для чего?
Чтобы просто в глаза посмотреть? Увидеть в них то, чего не видел раньше? Понять наконец-то — окончательно разобраться, — зачем мой друг пошёл на такое? Зачем предал?