Неясным оставалось, какие подвиги совершались в первую ночь. Но во вторую - я это помнил во сне: именно во вторую - я притисну помощницу барменши, почти девочку, повалю на бильярдный стол и изнасилую, заткнув корчившийся от испуга рот комком желтых купюр с изображением дедушки её короля.
Запахивая саронг на тощих детских бедрах, она сжимала деньги зубами, опасаясь, что я передумаю и заберу бумажки назад.
Всякий раз, как я видел этот сон из обычного набора в пять или шесть подобных, которые мучили ни с того, ни с сего, я просыпался от острого чувства жалости то ли к девочке, то ли к выброшенным деньгам и брезгливости к самому себе. С тем же ощущением я пробудился и в этом "Боинге", заходившем на посадку над паутиной взлетно-посадочных полос, рулежек и отстойников для самолетов на огромном летном поле, по краям которого на лужайках с озерками шла игра в гольф.
За время, пока я не показывался в этих краях, над шоссе, ведущем в центр города, надстроили третий уровень, и уже через сорок минут я звонил своему квартиросъемщику из дешевых номеров "Кингс" на Саторн-роуд. Я попросил разрешения порыться в собственных бумагах, которые складировал в чердачной подсобке. Разрешение было дано, а заодно квартиросъемщик пригласил меня отужинать в китайском ресторане.
Я с трудом узнал крышу со смотровой площадкой, куда для удобства выволок картонную коробку с архивом. Хотя фикусы и латании, высаженные в кадках вдоль бордюра, сильно разрослись, два небоскреба, построенные рядом, превратили это место в колодец, просматриваемый со всех их двадцати с лишним этажей. А Наташа когда-то любила загорать здесь нагишом...
Собственно, сортировать оказалось нечего. Старые счета, ненужные деловые письма, бумажная и картонная, вперемешку с пластиковой, рухлядь, потерявшая всякое значение и смысл. Я ухмыльнулся, натолкнувшись на деловой календарик десятилетней давности с условной пометкой о свидании с Ефимом Шлайном в советском посольстве...
Когда мы встречались, Ефима переполняло нечто значительное и недоступное непосвященным, прежде всего недоступное мне, наемнику, работающему не "за идею", а ради денег. Он изображал отсутствие интереса к ответам на свои вопросы, демонстративно скучал и всячески показывал, что, по сути, никакой необходимости во встрече не было вовсе, да и саму эту встречу ему, человеку государственному, навязали из суетности и мелочного расчета.
Я терпел: мама хотела внука, родившегося в России.
Коротковатый Ефим скрещивал на груди руки с длинными волосатыми запястьями, или вывешивал их ладонь в ладонь над брючной молнией, или забрасывал за спину, где они оказывались почти под ягодицами. И мотался маятником. Он всегда допрашивал или разговаривал, слоняясь по помещению. Я приметил это в первый же наш контакт, тот самый, о котором напоминала потайная закорючка в календарике, в консульском отделе советского посольства, куда я, преодолев многомесячные колебания, явился поговорить насчет визы. Поначалу я подумал, что Шлайн разволновался, посчитав меня подсадной уткой. Однако, прокрутив в этой самой квартире, с которой я теперь собирался распрощаться, пленку с записью нашей беседы, вникнув в вопросы генконсула и вслушавшись в интонации его голоса, я пришел к иному выводу.