– Вовсе нет, – возразил д'Артаньян. – Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного.
– Вот как? Это странно. А мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю.
И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца.
– Право, – сказал д'Артаньян, – я, должно быть, был еще более пьян, чем вы: я ничего не помню.
Эти слова, однако ж, ничуть не удовлетворили Атоса, и он продолжал:
– Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему: одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить.
Атос говорил это таким естественным тоном, что уверенность д'Артаньяна поколебалась.
– Ах да, и в самом деле! – сказал молодой человек, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. – То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных!
– Ага! Вот видите! – сказал Атос, бледнея, но силясь улыбнуться (2). – Так я и знал: повешенные – это мой постоянный кошмар.
– Да, да, – продолжал д'Артаньян, – теперь я начинаю припоминать… Да, речь шла… погодите минутку… речь шла о женщине.
– Так и есть, – отвечал Атос, становясь уже смертельно бледным. – Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян.
– Верно, – подтвердил д'Артаньян, – история о белокурой женщине, высокого роста, красивой, с голубыми глазами.
– Да, и притом повешенной…
– …своим мужем, знатным господином из числа ваших знакомых, – добавил д'Артаньян, пристально глядя на Атоса.
– Ну вот видите, как легко можно набросить тень на человека, когда сам не знаешь, что говоришь! – сказал Атос, пожимая плечами и как бы сожалея о самом себе. – Решено, д'Артаньян: больше я не буду напиваться, это слишком скверная привычка.
Д'Артаньян ничего не ответил.
– Да, кстати, – сказал Атос, внезапно меняя тему разговора (3), – благодарю вас за лошадь, которую вы привели мне.
– Понравилась она вам? – спросил д'Артаньян.
– Да, но она не очень вынослива.
– Ошибаетесь. Я проделал на ней десять лье меньше чем за полтора часа, и у нее был после этого такой вид, словно она обскакала вокруг площади Сен-Сюльпис.
– Вот как! В таком случае, я, кажется, буду раскаиваться.
– Раскаиваться?
– Да. Я сбыл ее с рук.
– Каким образом?
– Дело было так. Я проснулся сегодня в шесть часов утра, вы спали как мертвый, а я не знал, чем заняться: я еще не успел прийти в себя после вчерашней пирушки. Итак, я сошел в зал, где увидел одного из наших англичан, который торговал у барышника лошадь, так как вчера его лошадь пала. Я подошел к нему и услыхал, что он предлагает сто пистолей за темно-рыжего мерина. "Знаете что, сударь, – сказал я ему, – у меня тоже есть лошадь для продажи". – "И прекрасная лошадь, – ответил он, – если это та, которую держал вчера на поводу слуга вашего приятеля". – "Как, по-вашему, стоит она сто пистолей?" – "Стоит. А вы отдадите мне ее за эту цену?" – "Нет, но она будет ставкой в нашей игре". – "В нашей игре?" – "В кости". Сказано – сделано, и я проиграл лошадь. Зато потом я отыграл седло.