— Кто посмел здесь хозяйничать?
— Это Сесилио, сын Фермина, — донеслось из галереи.
— А-а! — вдруг словно что-то вспомнив, сказал лиценциат и прошел в библиотеку, где он проводил большую часть времени, когда бывал дома.
Он достал из карманов книги, которые должны были еще больше обогатить его необыкновенную коллекцию, и, небрежно бросив их на стол, подошел к полкам, где теперь царил невыносимый порядок, прочитал несколько заглавий на корешках фолиантов, предварительно сняв совершенно ненужные очки, полистал несколько томов и поставил их на прежнее место; тут он, однако, заметил, что перевернул книги, и поставил их как следует, улыбнувшись при воспоминании о порядке, который навел без него племянник, совсем незнакомый ему человек (Сесилио ушел из дому, когда мальчику исполнилось всего лишь несколько месяцев). Затем он уселся за письменный стол в покойное вольтеровское кресло с высокой спинкой, на которую склонил голову, и, закрыв глаза, отдался воспоминаниям.
— Сесилио-младший, Сесилио-старший, — тихо бормотал он. — Состариться, пройти жизнь, отойти в вечность…
Математика, медицина, юриспруденция… В сумеречном свете, льющемся через зарешеченные окна библиотеки, тускло поблескивали золоченые корешки фолиантов, чинно выстроенные на полках. Астрономия, физика, ботаника, история, геология, философия… Книги на всех языках, на которых люди только выражали свои мысли, являли свое искусство в поэзии и прозе… В семействе Сеспедес любили повторять речение: «Никто никогда не разгадает двух загадок: когда рыба пьет воду и когда Сесилио успел приобрести столько знаний».
Путешествия были его страстью: он исходил всю страну, неся в своих карманах — переметных сумах — всевозможные книги, чем-либо заслужившие его внимание. Но всегда им руководило не столько желание познать как можно больше, сколько сумасбродное стремление опередить в знаниях других.
— Производить себе подобных и потом умереть!
Сесилио уже стукнуло сорок лет, а он, старый холостяк, еще ни разу не поцеловал любимую девушку, если не считать поцелуя, который он запечатлел в ту памятную ночь на холодном лбу усопшей.
— Тьфу! Неужели не найдется на свете менее глупых занятий?
Золото на корешках фолиантов потухло. Теперь уже можно было открыть глаза, не страшась дневного света, и грезить наяву. Вечный бродяга порывисто поднялся и сказал:
— Ну что ж! Пойдем познакомимся с отпрысками Амелии.
Овдовевший Фермин Алькорта, окруженный детьми, что придавало ему еще больше внушительности и важности, напыщенно-патетическим тоном представил их шурину: